Страшен путь на Ошхамахо

Эльберд М.

Надо было доскакать до высокого раскидистого дуба, что виднелся на отдаленной поляне, срубить с него ветку и вернуться обратно. Победа присуждалась тому, кто первым вручит привезенную ветку старшему на игрищах, которым считается сегодня сидящий рядом с Кургоко белобородый тлекотлеш Инал Выков. (Сам Кургоко от такой чести отказался: ведь не судить же достижения собственного сына.)

Прозвучал выстрел из пистолета — и всадники (теперь уже их было не менее четырех десятков), рванув с места в галоп, понеслись по выгону. Каждый старался занять место на узкой дорожке, которая поведет их над обрывистым берегом реки с одной стороны и довольно крутоватым пастбищным склоном — с другой. Там нелегко будет обогнать ушедших вперед. Первым вырвался из беспорядочной массы всадников Тутук, причем

сразу же на четыре-пять лошадиных корпусов. За ним скакал Кубати. Позади — возбужденные, злые, но еще на что-то надеющиеся пши и уорки, уже заляпанные грязью, летящей из-под копыт. Их нарядная богатая одежда теперь стала мокрой и бесцветной — все тот же моросящий дождик не прекращался, а наоборот — усилился…

Еще никто не знал, чем кончится этот день. И никто не знал, что знаменитого панциря в это время уже не было в хатажуковском доме, бесценная реликвия исчезла — уже в который раз! — снова…

Слово созерцателя

Мая месяца 16-го дня в лето от P. X. 1703-е на реке Неве, на Веселом острове была крепость заложена и именована Санкт-Петербургом. Быстро, как грибы после теплого дождичка, росли бревенчатые стены с шестью бастионами, домик царя Петра, причал для судов, казармы.

Рождалась новая столица совсем еще молодого и по-молодому неуклюжего и жесткого государства Российского. Рождалась одна из редчайших в мире столиц, которую не было суждено захватить ни одному иноземному завоевателю хотя бы на один день.

Высоченный и худющий тридцатиоднолетний государь стремительно носился по острову, выкрикивал хриплым голосом команды, хохотал, свирепел, бешено сверкая выпуклыми глазами, хватался то за кузнечный молот, то за топор, а то и молча вышагивал взад-вперед по берегу возле закладываемой судоверфи и думал, вспоминал или мечтал о чем-то.

Крепнущее могущество России немалых трудов стоило и еще стоить будет. Трудов праведных, а порою неправедных, но равно тяжких и великих.

…Первое славное деяние молодого царя — Азовский поход 1696 года и — «приидох, видех, победих!» — взятие крепости: наконец-то есть выход к южным морям… Три года спустя, ходил уже до самой Керчи на первых десяти построенных в Воронеже судах. На одном из них плыло в Стамбул русское посольство во главе с Украинцевым. Петр вернулся в Азов, а затем в Москву. Появление нежданного русского флота в Босфоре Кимерийском потрясло турок. Год спустя был заключен между Россией и Блистательной Портой Константинопольский «мир на 30 лет».

В ближайшее десятилетие предстояли успехи еще более триумфальные: взятие Нарвы и Дерпта, сокрушительный разгром шведов под Полтавой, овладение Ригой, Ревелем, Выборгом, блестящая победа русского флота у Гангута.

Продолжали укрепляться устои и увеличиваться мощь государства и все больнее и безжалостнее давили эти устои и эта мощь на бесконечно выносливые плечи русского крестьянина — смерда и малочисленного пока горожанина, чьи руки держали когда надо орало, когда надо — меч, они же и ковали орала и мечи, они же возводили крепости, они же их и разрушали, они кормили государство и прибавляли ему могущества, того могущества, под тяжестью которого рвали себе жилы.

В 1705–1706 годах вспыхнуло восстание стрельцов и солдат в Астрахани, охватившее нижнее течение Волги и берег Каспия от Гурьева до Терского городка. Едва был погашен этот пожар, как разгорелся новый, еще более страшный: восстали крестьяне и казаки под предводительством Кондратия Булавина и атамана Никиты Голого, разгулялись от Запорожья до Волги, включая Царицын и Саратов, потрясли Воронеж, Тамбов, Пензу. Жестоко расправилось государство с бунтарями, тысячам пришлось положить головушки буйные на плаху, под топор палачей.

Да, немало забот великих

и трудов тяжких приносил белому царю каждый божий день. Трудов праведных, а порой и неправедных… Но всюду требовалась его твердая и решительная рука. И повсюду она поспевала.

Не доходила лишь (до поры, до времени) до бедных северокавказских «родственников», ожидавших помощи и покровительства.

Где-то в эти годы уже шлепнулось на землю ньютоново яблоко, и гениальный англичанин открыл закон всемирного тяготения. Людям от его открытия пока что не было ни холодно, ни жарко. Они совсем другой закон ощутимо чувствовали на своей шкуре: закон всемирного тяготения сильных мира сего к чужим землям и чужому добру. На суше и на море, у берегов Европы и берегов Америки бушевала война за испанское наследство. В России и в ближайших к ней землях еще долго будет продолжаться Северная война. Во множестве стран люди стреляли, кололи, рубили, жгли, грабили. А во всех тех странах, которые пока еще не втянулись в драку, сильные мира сего точили клинки и запасались порохом. Они внимательно присматривались к соседям и выжидали: а ну, кто там будет обескровлен раньше других, чьи слабеющие руки не смогут с прежней цепкостью удерживать свое богатство?

Особенно пристальным был взор турецкого султана. Взор, устремленный на Северный Кавказ.

ХАБАР ПЯТНАДЦАТЫЙ,

нисколько не противоречащий поговорке:

«Сначала с медведя шкуру сдери, а мех потом гуаше дари»

Незаметно промелькнули сухие знойные дни месяца сенокосного [162] , и вот уже потянулась плавная череда таких же почти жарких, но чем-то более приятных и для души и для тела прозрачных дней месяца жатвы и оленьего рева. И это время в предгорьях па пологих пастбищных склонах, на лесных полянах и в уютных годинах царит благостно-безмятежная тишина. Слегка привядшая листва деревьев застыла в легкой, словно бы рассеянной задумчивости, по полдня неподвижно висит над прозрачной бездонностью неба какое-нибудь одинокое белое облачко, птицы стараются щебетать вполголоса, и даже обычно проворные и болтливые ручьи, кажется, замедляют свой бег и текут с еле слышным журчанием.

162

август

Вся земля — и там, где к ней прикладывались руки пахари, и там, где она сама взрастила дикие травы и пущи лесные, — выглядит так, как будто осознает, что у нее есть совесть и есть сердце, похожие на человеческие, и сейчас ее совесть кристально чиста, а на сердце — мир и покой…

Кургоко и Кубати Хатажуковы вдвоем, без провожатых, медленно ехали мимо длинного, вытянувшегося между берегом реки и лесистым склоном, просяного поля, на котором заканчивалась уборка щедрого в этом году урожая.

Тлхукотли и пшикеу — последние были вольноотпущенными княжескими крестьянами и арендаторами княжеской земли — работали не каждый в отдельности на собственной ниве, а сообща: сначала на тех наделах, где зерно созрело раньше, затем переходили туда, где колосья еще могли подождать. Одни трудились на жатве, другие возили воду, еду, дрова, третьи готовили пищу для всех.

На краю поля стоял вместительный балаган из свежеобмолоченной соломы. В нем хозяйничала «гуаша просяного шалаша». Сегодня, в последний день жатвы, предстояло веселое крестьянское пиршество с песнями, танцами, соперничеством в удальстве и благодарственным восхвалением богов. Больше всего будут славить Тхагаледжа — бога земледелия (и пусть этот новый аллах не обижается). А пока «просяная гуаша» — женщина, которой посчастливилось быть избранной на столь почетный пост — начинала печь на необъятной общинной сковороде общинный «кыржынище» величиной с тележное колесо. Дело это — испечь первый хлеб из муки нового урожая — святое дело, и по кусочку от «кыржынища» достанется каждому.