Страстная суббота
Шрифт:
Этторе заговорил — как ни странно, голос его звучал неуверенно.
— Я пришел, чтобы договориться с тобой. Прости за ранний час, но ты сказал, что я могу это сделать когда угодно.
— Молодец, — сказал Бьянко в подушку, — молодец. — И больше не произнес ни слова.
«Теперь он заставит меня поплясать за то, что я сразу не принял его предложения», — подумал Этторе.
— Если, конечно, ты не передумал, — сказал он. Ему вдруг стало так страшно, что мурашки забегали по спине. Он боялся, как бы Бьянко
Бьянко повернулся, сел в постели и закурил сигарету.
— Я не передумал, — сказал он. — Видишь теперь, что я не спьяну тогда болтал? Сколько времени прошло с тех пор?
Этторе сосчитал и ответил:
— Семь месяцев.
— Солидную сумму ты потерял за эти семь месяцев.
— Знаю, — с трудом выдавил из себя Этторе.
— Что-то ты нервничаешь.
Целуй меня крепче (исп.).
— Да потому, что мне надо немедленно начинать работать.
— У меня начнешь сегодня же вечером.
— Спасибо, Бьянко. А что за работенка?
Бьянко сделал две затяжки, одну за другой, и ответил:
— Сегодня вечером пойдем к одному типу, который был фашистом…
— Все ясно.
— Ты схватываешь на лету.
— Тебе это не нравится?
— Наоборот, нравится. Пальмо все нужно объяснять дважды.
— Но Пальмо — идиот.
— Однако человек верный.
— Но идиот.
— Что ж, каждой организации необходим один идиот.
— Рано или поздно Пальмо тебя выдаст.
— Пальмо? Нет собаки преданней его.
— Он сделает это не нарочно, просто рано или поздно совершит такую глупость, которая выдаст тебя с потрохами.
Следя за дымком от сигареты, Бьянко с сомнением покачал головой, потом спросил:
— Так что же ты понял?
— Что сегодня мы пойдем к нему и отберем у него немного денег в обмен на прощение его фашистского прошлого.
— Да, но мы простим его в рассрочку, понял?
— Понял. Сколько нас будет?
— Четверо.
— Ты, я и Пальмо. Кто четвертый?
— Брат Костантино, моего человека, который разбился на мотоцикле. Семья нуждается, и он просил дать ему немного подработать. Сегодня он будет нашим шофером.
— А я кем сегодня буду?
— Если старика убедит то, что я ему скажу, то тебе ничего не надо будет делать. Если же нет, то я отойду в сторонку, а ты покажешь ему свой пистолет. Только покажешь. Я мог бы поручить это Пальмо, но лучше сделай ты. Так ты докажешь Пальмо, что хочешь и умеешь работать, и ему нечего будет возразить, когда я поставлю тебя над ним. Идет?
— Идет. Сколько?
— Об этом не беспокойся. Сумму назначаю всегда я. Знай только, что я сам не работаю по дешевке и других не заставляю.
— Хорошо, но мне надо двадцать тысяч сегодня же вечером.
— Зачем?
— Заткнуть глотку
— При чем тут твоя мать?
— Я должен доказать ей, что начал с тобой работать.
Рука Бьянко с сигаретой замерла на полдороге ко рту, и Этторе поторопился прибавить:
— Не беспокойся, я скажу ей, что нанялся возить груз в Геную на твоей машине.
— Вечером я дам тебе двадцать тысяч лир.
Этторе встал. Он не испытывал радости, но чувствовал себя спокойно, будто работал у Бьянко уже давным-давно.
Бьянко спустил ноги с кровати и спросил:
— Любопытства ради: откуда ты еще зимой знал о моих делах?
— Мне рассказал Костантино.
Бьянко поднял голову, с губ его готово было сорваться ругательство.
— Костантино был моим другом, — опередил его Этторе.
— Сукин… сукин… — начал было Бьянко.
— Костантино умер.
— Его счастье!
— Можешь доверять мне, как Костантино, теперь, когда он мертв, — сказал Этторе. — Какие будут распоряжения на сегодня?
— Приходи сюда, в кафе, к часу. Сыграем в биллиард и обо всем переговорим.
Этторе вышел от Бьянко около десяти. До обеденного перерыва на шоколадной фабрике оставалось еще два часа. Он мог бы провести их с Леа — не столько для удовольствия, сколько для того, чтобы не болтаться у всех на виду, в комнате Леа его никто бы не нашел — ни отец, ни кто-либо с фабрики, знающий о его назначении. Но денег у него в кармане было совсем мало, а Леа не предоставляла кредита — дружба дружбой, а работа работой. Поэтому он пошел в бар и, спускаясь по лестнице, приметил двух крестьян, входивших в биллиардную.
Официант принес шары, крестьяне сняли пиджаки, заткнули кончики галстуков за пуговицы рубашек, но остались в шляпах и выбирали кии, как выбирают оружие для дуэли. И все это не произнося ни слова, не глядя друг на друга, только морщась от дыма зажатых в зубах сигарет. Ставка у них была десять тысяч лир за партию в тридцать шесть очков. Этторе откладывал очки на счетах, а крестьяне угостили его аперитивом и сигаретами. Раз или два поспорили из-за очков, потому что Этторе был рассеян: он старался представить себе, как выглядит старый фашист и как он будет выглядеть сегодня вечером.
Проигравший партию тут же расплачивался. Вытаскивая бумажник, он отворачивался к стене, чтобы партнер не мог увидеть его содержимое. Но Этторе заметил, что бумажники у обоих туго набиты.
К полудню тот, который показался Этторе более симпатичным, проиграл тридцать тысяч лир.
Наступил полдень. Этторе пошел домой, и за обедом ему даже не пришлось рассказывать отцу басни, потому что тот ни о чем его не спросил. Этторе понял, что отец станет расспрашивать его вечером, после того как он отработает весь день и у него будет более полное впечатление.