Страстотерпцы
Шрифт:
— Вот-вот!
— Он хорват, а познал языки: немецкий, итальянский, испанский, латынь, греческий, турецкий, венгерский, русский... Хотел учить московских людей красноречию, стихосложению, грамматике, казуистике, философии, математике, истории. Хотел склонить нашего государя пойти на османского султана.
— Чужими руками жар загрести. Латинянин твой Крижанич. Не о душе помышляет. Отдай ему в заклад русскую душу, а он её сатане поднесёт.
Лазарь от обиды за Крижанича потемнел лицом, осунулся, и только в глазах бирюза.
— У наших-то, у православных, заботы, верно, не чета заморским... Знавал я одного архиерея. По утрам в колокола любил звонить, а как ночь — он в баню, на баб глядеть. И чтоб всякая показала ему срамное своё. Бог с ним, с греховодником, но бабы-то рады были... показать. За малую, за тесную — давал по три алтына... В другом месте, в Порухове, отец дьякон петухом служил. Мужики там нищенством промышляют. Как полая вода сойдёт, мужики — из дому, а бабы — к дьякону. Поверишь ли, его бесовскую мощь из теста пекут, друг дружку угощают.
— Пакостен у тебя язык, Лазарь!
— Русь бесится, а Лазарь виноват... Я, что ли, с дочерьми живу, со всею полудюжиной? А таков мужичишка здесь, в Тобольске, обретается. Протопоп ты, протопоп! Забыл небось про житьё-бытьё русское. Для помещика первая дань — взять девство. Подавай господину сокровенное, сам стыд. Кобель на кобеле, а виноват поганый язык Лазаря!
Заплакал Аввакум. На колени встал перед попом.
— Прости ради Бога! Через десять лет встретились — и ругаемся. Господи, что мы за люди такие?! Неистовое племя!
Лазарь припал головою к плечу протопопа и тоже обливался слезами, как дитя.
— Устал я, батюшка! Не вижу исхода. Веришь ли, пропасть хочу.
— Пропасть — дурное дело... Мы с тобой, поп, за Христа постоим. За Слово! За Любовь!
Анастасия Марковна принесла пироги.
— Боже ты мой, плачут!
— То хорошие слёзы, матушка! — улыбнулся Лазарь.
— Как детушки, как жена поживает? — спросила Марковна.
Помрачнел Лазарь.
— Матушка по романовскому луку слёзы льёт. В Романове лук хороший. Головки с голову младенца. Растил и я с матушкой лучок, радовались, сколь велик, сколь горек, теперь вот плачем...
3
Жизнь — река, взгоды и невзгоды за поворотом. Кого на стрежень вынесет, кого на мель посадит. На всякую душу у Господа своя река.
Десять лет Аввакум под ёлкой Богу служил. Вымолил милость, отворил ему Господь двери дома Своего. Пришёл от архиепископа Симеона келейник.
— Приготовь себя, батюшка! Будешь литургию служить.
Коли прост поп, душу прибирает просто. Наложит пост на супружеское ложе, запретит себе есть хлеб-соль, всё житейское из головы долой — вот и чист.
Тяжело тому, кто книжностью обременён, для кого сладок вкус вчерашнего пирога, а не того, что во рту.
Аввакум помолился, Евангелие от Луки почитал. Любимое место: «И пришли к Нему Матерь и братья Его, и не могли подойти к Нему по причине народа. И дали знать Ему: Матерь и братья Твои стоят вне, желая видеть Тебя. Он сказал им в ответ: матерь Моя и братья Мои суть слушающие слово Божие и исполняющие его».
На себя прочитанное перекладывал, горевал о себе. Со своими страданиями готов к Христу в горницу, распихав святых отцов, влезть, с учениками Его избранными возлечь, как равный; а Господь-то и говорит: со всеми встань, ибо даже Богородица со всеми стаивала. Слушай, дурень, слушай, гордец проклятущий, да исполняй.
Призадумался о Пашкове вдруг. Много войны претерпел Аввакум, сам бит, детей до смерти довёл, а ведь пропустил бы мимо ушей воеводское надругательство над Христом, детишки бы живы остались. Коли Христос молчит, что же на рожон-то лезть?! Мыслимо ли дьявола спасать от его мерзкого житья...
Смирял себя Аввакум, смирял да и брякнул:
— Господи, пошли мне, грешному, Афоньку в монахи постричь!
Громко сказал. У Агриппины и сорвись с языка — под окном сидя, пшено для каши перебирала:
— Батюшка, ужас какой говоришь!
— Это про отца?! Это отец ужас говорит?! — длань протопопа обрушилась на голову девицы.
Удар получился сильный. Агриппина стукнулась затылком о стену, охнула и стала валиться с лавки. Будто лебедь к лебедю, кинулась через всю горницу Анастасия Марковна, подхватила дочь. Тут наконец и Аввакум опамятовался:
— Господи, злодей окаянный! — Подбежал к Агриппине, лежащей на руках матери. — Смилуйся, голубица! Не кляни отца!
Агриппина открыла глаза.
— Прости меня, батюшка!
— Я-то прощу! Простит ли меня Господь? — Плюнул на руку. — До чего же ты быстрая! И кресты творить, и тумаки отпускать! Нет тебе от Исуса Христа благословения быть у жертвенника.
Принёс Агриппине черпак воды. Дочь поднялась, попила. Заплакала, опускаясь перед отцом на колени.
— Батюшка, испугалась я! Лицо-то у тебя было...
— Зверь! — согласился Аввакум. — Зверь и есть... Пашкова помянул — вот она и беда на порог. Сатана!.. Господи, смилуйся! Пойду к Симеону, покаюсь. Сам себя от литургии отставил. Простите меня, если можете.
Вставал на колени перед домашними, кланялся до земли. Архиепископ же наложил на протопопа трёхдневный строжайший пост, одну воду разрешил пить. Аввакум пост удвоил, жил в бане. Об отце молился, пьянице горьком, плакал о неистовстве своём. Попади рука по темечку али в висок, ведь убил бы Агриппину. Навзрыд плакал, о душе горюя, и всё повторял: «Мне ли не возненавидеть ненавидящих Тебя, Господи, и не возгнушаться восстающими на Тебя? Полною ненавистью ненавижу их: враги они мне». И прибавлял: «Господи! Я сам первый враг себе, погубитель вечной души. Сам отвернулся от солнца, сам погружаюсь во тьму и утонул бы во тьме, если бы не милость Твоя, не всепрощение Твоё, Господи!»