Страстотерпцы
Шрифт:
— А ну-ка здесь закинь!
Лазарь закинул и поймал золотого линя.
— Ладно, — сдался Аввакум. — Ты рыбачь, а я на зарю погляжу. Такая Божья красота, нам же всё недосуг. Я, Лазарь, когда по рекам плыли, — лягу, бывало, пластом на дно дощаника и смотрю на небо и не могу насмотреться. Во всякое мгновение у Господа на Небесах Его — новое чудо. Сходятся облака, расходятся. Одно — темно, другое пышет светом. И на воде перемена на перемене. Волна плеснёт, блеснёт и укатилась, а уж новая, как невеста. Думаю, и на земле такие же перемены, на деревах, на травах, всё же ведь растёт, цветёт и отцветает. Рассмотреть хорошенько не умеем...
Взял удочку, пошевелил, а леска упирается.
— Ну вот, крючок зацепился.
Потянул в сторону, а вода как каменная.
— Поймал! — закричал Лазарь. — Не упусти, Бога ради!
Еле-еле вытянули саженного тайменя.
Лазарь ликовал:
— Вот она какая, твоя удача, Аввакум. Сотня моей мелкой — твоей рыбе уж никак не чета.
— Чета! — улыбался Аввакум, ужасно довольный. — Хариусы тайменю чета.
Утра дожидались у костра.
— Скажи мне, Аввакум! — пустился в разговоры Лазарь. — Вот восстали мы на Никонову прелесть, на его новины, но ведь многое не только в службе, но и в таинствах знало перемены. В древности новокрещёные надевали белые одежды, не снимали до восьмого дня, а на восьмой день священник своими руками омывал крестившихся.
— Так ведь в те поры Крещение входило в состав Пасхального богослужения. В канун Светлого дня крестили, раз в году. Потому и святы Вселенские соборы, что устроили церковную жизнь, как Господу угодно. Никон же вломился медведем в дом Господний, когтями убранство в клочья разодрал, на стены кидался как бешеный. Дом Господа несокрушимый, но след когтей не смоешь, не забелишь, то когти дьявола.
— Сказано у Матфея: «Восстанут лжехристы и лжепророки и дадут великие знамения и чудеса, чтобы прельстить, если возможно, и избранных». Неужто к нашим временам сие приложимо? Я, Аввакум, не дьявола боюсь, самого себя. Станешь этак прикладывать, Никону уподобишься.
— Не уподобишься, если чтишь Слово Божие. Господь повелел: «Не называйтесь учителями, ибо один у вас Учитель... И отцом себе не называйте никого на земле... И не называйтесь наставниками...»
— Аввакум! Я бы рад жить, как все, да ведь пастырем наречён!
— Вот и паси. Человек — не ангел, человек есть плоть. Богом сотворённая. Ради плотского о чём только Бога не молим, а Он одного просит: не затворяйте Царство Небесное человекам.
Костёр угасал, смаривало сном, но спал Аввакум по-куриному. Вздремнул — и выспался. Глядел на звёзды. Ни единой прорехи в небе. Будто цвели яблони и унесло цветы в омут, до краёв засыпало. Кружит ночь небесные воды, кружит белый цвет, а сверкают лишь капли, сорвавшиеся с тех вод. Страшная картина! Ты — свидетель верчения небесного, но тайну сию мыслью не объять и душою к ней не прилепиться. Одно дано — смотреть, ужасаясь и тоскуя тоской любви.
Лазарь спал сладко, положив под щёку ладонь.
Аввакум поднялся, берегом реки прошёл через заросли кипрея и, укрытый кипреем даже от глаз зверя, молился.
— Господи! — просил протопоп. — Вразуми! Претерпел за Слово Твоё, за Истину Твою. Пережил лютый поход, смерть детей и всякое. Господи, а люди живут, как жили. Молятся, не боясь Тебя, а боясь властей. Никто за отступничество не наказан. Наказаны, кто остался с Тобою, Господи. Господи! Чья правда — правда?
Кланялся без счёту, пока не рассвело.
И увидел на горке, а она вот, горка-то, — медведь, глядя на него, кланяется. Махнёт лапой у морды и башкой в землю.
Вздрогнуло сердце, не ради страха перед зверем — от предчувствия. Как сквозняком прохватило. Ушёл через кипрей к потухшему костру, лёг на своё место и заснул.
Лазарь его разбудил: ушица сварилась. Похлебали. Пошли грибов нарезать.
Груздей было множество, Аввакум подряд брал, лишь бы гриб не попорчен. Всё под ноги глядел, а когда корзина наполнилась, поднял глаза — боровики! Полком стоят. Полковник впереди, шапка с заслонку и набекрень. За полковником ребята все серьёзные, крепыш на крепыше.
Пришлось Лазаря на подмогу звать.
— Ну, батька, счастье у тебя основательное! — говорил весело Лазарь. — Коли рыба идёт, так большая, коли грибы — так нашествием.
— Мне и по шее дают не рукою — оглоблей, — согласился Аввакум.
6
Нажарила Анастасия Марковна хариусов, грибной икры наделала, не стыдно гостя принять. Послал Аввакум за Крижаничем. Встречать вышел на крыльцо.
Крижанич уже издали разулыбался. Уже приготовленное приветствие щекотало ему язык, как вдруг на первой же ступеньке Аввакум осадил пришедшего жестом и словом:
— Стой, где стоишь! Не подходи, говорю. Прежде признайся, какой ты веры...
Окатила обида ушатом кипятка: у хорватов кровь горячая. Но сдержался учёный муж, ответил смиренно:
— Отче честной! Верую во всё, во что верует святая апостольская соборная церковь. Иерейское благословение почту за честь. Окажи мне сию честь, прошу тебя.
— Веры, веры, спрашиваю, какой?! — крикнул Аввакум сверху.
— О своей вере архиерею скажу, коли спросит. Уж никак не первому встречному, к тому же ещё и сомнительной веры...
— Сомнительной? — усмехнулся Аввакум. — Прислали ещё одного чёрта людей смущать!
Ушёл, хлопнув за собой дверью.
Крижанич стоял у крыльца, онемев от позора. Превозмог и ярость свою, и смятение своё. Поворотился, пошёл прочь, сокрушённо качая головой.
Каковы эти русские! Голосят, что никто их не любит. Себя бы научились любить. Этот протопоп самого Христа осудит за то, что позволил Марии Магдалине ноги поцеловать. Им кнут и тюрьма в радость. Есть чем кичиться. Тяжёлый народ, невежливый.
7
На хариусов иной человек поспел. Крижанич с глаз долой, а на порог гостья. Монашенка... с двумя малыми детьми. Один ребёнок в пелёнках, другой тоже на руках.
Вошла в дом и — к батюшке. Положила младенцев на пол, к его ногам.
— Вот казнь моя! Грех, какого не токмо чёрными ризами, но и власяницей не отмолить.
— Анна! — узнал Аввакум свою духовную дщерь, молитвенницу прилежную.
— Агафья в иноцех! — поправила монашенка. — С месяц как Агафья... Не одолела я, батюшка, сатану. За хозяина моего замуж пошла, за Елизара. Вот он, грех, — убиение девства моего.