Страстотерпцы
Шрифт:
Ивана с Прокопием целый месяц маяли допросами. Перед Успением смилостивились, отправили в Покровскую обитель, под начало монастырского строителя старца Брилла. Кириллу строго наказали: молодцов «держать в монастырских трудах, в каких годятца*.
9
Несколько раз царь слушал доклады о сыновьях Аввакума. А впереди было дело ещё одного чада: вернулся из бегов сын Ордина-Нащокина. Алексей Михайлович, желая порадовать великого посла, решил простить молодое безумство, отослать Воина к батюшке. Но уж больно честен и строг был Афанасий Лаврентьевич. Сообщая из Андрусова, как тяжко идут переговоры, жаловался на украинских казаков: пришли под Гомель, разбрелись по Литве, уводят людей в плен — лишь бы Россия не замирилась с Польшей. Жить мирно, пашню пахать, свой хлеб есть казаки никак не хотят. Ради вечного своеволия им нужна нескончаемая война. В этом длинном, как всегда, послании Афанасий Лаврентьевич с горечью предупреждал великого государя: «Узнал я, что сынишка мой, Войка, изо Пскова поехал к Москве, и тебе, великому государю, бью челом, надеясь на твою государскую по Боге бесчисленную ко всем виноватым милость, особенно же ко мне, беззаступному холопу твоему. Если бы вина его, Войкина, была отпущена и дошло бы до того, чтоб его послать ко мне, то твоему государеву делу будет помешка... За твоё государево дело никто так не возненавижен, как я... Воззри, государь, на Божие и на своё государское всенародное дело, чтоб оно мною и сынишком моим от ненавистей людских разрушено не было».
— Любо! — воскликнул Алексей Михайлович, прочитав послание великого посла. — Не ради корысти Афанасий служит, не ради крови своей. О судьбе царства печалуется.
Фёдор Михайлович Ртищев то ли охнул, то ли вздохнул.
— Что так тяжко, друг мой?
— Ордин-Нащокин — слуга безупречный. Мало у тебя таких.
— Трое. Знаешь кто? Знаешь. Ты, да он, да Артамон Матвеев.
— А Матюшкин?
— Матюшкину с соколами бы всё скакать. До государственных дел не охотник. Мне ведомо, какие тебе ковы за любовь к Нащокину строят. Не бойся быть ему другом... Старик Одоевский, Никита свет Иванович, узнав, что поляки не хотят говорить о вечном мире, потешные огни в небеса метал. Не о царстве думал — неудаче Афанасия Лаврентьевича радовался. А я и на перемирие согласен. Иное перемирие надёжнее мира.
— Может быть, польские комиссары денег хотят?
— О деньгах Афанасий Лаврентьевич говорил с Глебовичем. Деньги принять готовы, но твердят — Киев отдайте. Отдать Киев католикам в вечное пленение — обречь себя на огненную геенну. Киев для России — посох Господний. На сей посошок опираясь, прошли по миру калики перехожие, собрали воедино православные и многие иные земли, стала Русь — Россией! — Спохватился: — Господи, пора в Думу. Казаки опять приехали, ответ им нужно дать. Сынишку Ордин-Нащокина к руке нынче допущу.
Подмигнул, засмеялся и стал вдруг молодым, счастливым, как в былые годы.
Поглядеть на Воина Алексею Михайловичу было презанятно. Многие страны повидал совсем ещё молодой человек. Языкам обучился. У французов французом жил, у немцев — немцем, у поляков — поляком. Хотелось порасспросить о чужеземной неведомой жизни, да бояре все принахмурились, принасупились: не Дума — медвежья берлога. Позвать к себе наверх Воина тоже нельзя — шушуканья пойдут. Перед судом над Никоном сие опасно. Поглядеть, однако, поглядел. Уж так подошёл к престолу, уж так стан преломил! Любо-дорого! В лице вежливость и никакой тебе дурацкой, лживой, льстивой улыбки. Посмотрел скорбно, преданно. Глазами сказал: всё видел, всё знаю, к тебе пришёл, за тебя умереть. Впрочем, лицо нездоровое, лоб перерезало — вся чужбина в той морщине на молодом лице. Неметчина в лице. Что оно такое — словами не скажешь, да никуда от неё не денешься: печать. Одежда поношенная, а сидит ладно.
Целование царской руки — великая награда. Была награда и Воину — государь повелел записать его в московское, в первостепенное дворянство. Службы не дал, разрешил жить в отцовских имениях.
Казачью станицу, атамана Василия Уса Алексей Михайлович тоже видел, но тайно. Приходил в Разрядный приказ, через печную отдушину глядел. Казаки тихо сидели на лавке, слушали приговор Боярской Думы. Казакам приказано было без мешканья вернуться на Дон, выдать беглых — и тех, что ныне пристали, и всех прочих, утёкших от помещиков и вотчинников за последние шесть лет. А коли не выдадут, великий государь велит сослать войско на Дон, накажет ослушников без пощады.
— С Дону выдачи нет, — сказал Василий Ус. — Не мной придумано, таков казачий закон.
— На землях великого государя один закон — царский, — возразил атаману приказной дьяк.
Лицо у Василия Уса было серьёзное, умное. Перекрестился, а уста поберёг. Дьяк зачитал несколько челобитных тульских помещиков с жалобами на казаков. Один писал: «Приезжал ко мне на двор беглый крестьянин донской казак Игнашка Жариков, а на Дону прозвище Заворуй. И подговорил крестьян моих Митьку Ермашова, Титка Фролова, Мишку Потапова, Стеньку Тарасова, Кузьку Жарикова. И взяли они десять лошадей, платье, холсты, побили скотины моей десять свиней, двадцать баранов да ещё похвалялись ночным приездом разорить вотчину без остатку».
— Что за самовольство?! — закричал на казаков дьяк, на что Ус ответил спокойно:
— Мы, семьсот конных казаков, шли служить государю, в службе нам отказано, а кормиться надо. Я не велю чужого трогать, да казаки не слушают, сами себе начальники и хозяева... К нам на Упу ещё пятьсот человек идёт, тоже голодные, раздетые...
— Поспешите прочь, — посоветовал дьяк. — Государь на казаков прогневался, войско на вас посылает.
— Что ж! — сказал атаман. — Служили бы великому государю, не щадя живота. Насильно мил не будешь. Пойдём на Дон, а какие дальше пути-дороги — не ведаем. Взял бы нас государь — были бы стеной. Теперь кто мы — перекати-поле. Не поминайте нас лихом, господа. Коли что — не обижайтесь на обиженных. Пошли, ребята!
Поднялись казаки со скамьи — тесно в палате сделалось. Громадные все, плечи как печи. Ёкнуло сердце у Алексея Михайловича, так нехорошо ёкнуло, аж с места своего сошло. Ладони вспотели.
Отпустили казачью станицу с миром, но в Тулу отправили князя Юрия Борятинского с тысячей стрельцов.
Василий Ус не упрямился, перешёл на реку Уперту в Дедиловский уезд, а потом быстро, тайно увёл и казаков, и приставших к казакам крестьян.
10
27 августа 1666 года царица Мария Ильинична разрешилась от бремени мальчиком. Алексей Михайлович назвал сына в честь прадеда Ивана Васильевича Грозного. Уязвил Никона. Некогда прельстившись зломудрыми словесами собинного друга, осуждал великого царя, вымаливал прошение у Филиппа Колычева пращуру [43] .
Сразу после крещения царевича послал Алексей Михайлович в Воскресенский монастырь спальника Петра Матюшкина за благословением. Чтоб молитвы были усердными, монастырской братии пожаловал сто рублей, Никону — четыреста. Святейший хотел отдариться, но в скарбе не нашёл ничего достойного для новорождённого.
43
...осуждал великого царя, вымаливал прощение у Филиппа Колычева пращуру. — Филипп Колычев — митрополит московский и всея Руси Филипп, в миру Фёдор Степанович Колычев.
Взял кипарисовую доску, написал икону Иоанна Крестителя.
По вдохновению Святого Духа творил. Двух часов не прошло, как образ был готов, освещён, обложен серебряной ризой.
Повёз подарок и благословение царственному младенцу Иоанну архимандрит Акакий.
От Никона ему было наказано:
— Станут обо мне спрашивать, не будь уклончивым, говори, как есть: святейший ждёт суда правых; те, что едут, святейшему не судьи, сами перед Богом виновны и за многие грехи лишились патриарших кафедр.