Страстотерпцы
Шрифт:
Ужалил государя. Встрепенулся Приказ тайных дел, поскакали на Волгу самые скорые, самые ловкие подьячие. Одно им было велено узнать наверняка: «...держат ли едущие патриархи свои кафедры, и нет ли иных на их место, и от всех вселенских патриархов есть ли какой наказ с ними к великому государю?»
Заботы к заботам, радости к радостям. Рождение царственного младенца отворило двери тюрем. Архиерейский собор простил пока Никиту Добрынина. Привезли его из Угреши в Москву, допросили ещё раз и отпустили на все четыре стороны.
Дьяка Фёдора Иванова тоже перед собором поставили. Каялся с усердием, заподозрили в неискренности, отдали Павлу Крутицкому, а потом ради совершенного покаяния под начало старцев Покровского монастыря. Здесь Фёдор встретил Ивана с Прокопием, надоумил подать царю челобитную об освобождении «для всемирныя радости рождения царевича Ивана Алексеевича».
Разрешил царь участвовать в соборе вятскому владыке Александру, а вот старец Григорий Неронов не сдержался, нагрубил и под стражей был отправлен в ИосифоВоло-коламский монастырь под строгий присмотр «за церковный мятеж и освящённому собору за непокорение».
Для Аввакума перемены тоже не случилось. После поимки сыновей возле бойницы поставили охрану, в башню никого не допускали. Даже для князя Ивана Алексеевича Воротынского — двоюродного брата царя, боярина, дворецкого! — не посмели двери отворить. Иван Алексеевич денег давал сидельцу — ни-ни! Чего позволили — поклониться перед бойницей, постоять маленько. Аввакум князя видел, погоревал о нём, бедном.
В те дни иная была свобода у протопопа. Житие писал: «А егда в попах был, тогда имел у себя детей духовных много, — по се время сот с пять или шесть будет. Не почивая, аз, грешный, прилежа во церквах, и в домех, и на распутиях, по градам, и сёлам, ещё же и в царствующем граде и во стране сибирской проповедуя и уча слову Божию...»
Вспоминал жизнь свою, грешное и доброе, детей духовных, жестоких гонителей. Осторожен был, однако: не углядели бы тайника. Днём стерегут, как лютого зверя, по ночам прельщают дьявольски.
Сначала явился Дементий Башмаков. Говорил, как мёдом потчевал:
— Не томил бы ты, протопоп, государя! Не меньше твоего Бога боится. За терпение твоё, за великую верность Господу почитает тебя. Служить бы тебе в самой Благовещенской церкви, если бы унялся.
— Коли я верен Богу, как мне от него отступиться? — возразил Аввакум. — Никон, переменя обряд, переменил веру.
— Глупости говоришь! Пропадай ради упрямства! Упрямство тебе дороже Иисуса Христа и жизни, но ведь ты казнишь не одного себя — жену, детей.
— Господь, Дементий, побережёт гонимых. Я молюсь, чтоб Он, свет, истребил бы вдруг гонителей наших. Смерть не страшна ни мне, ни супруге моей, ни детям. Велика ли радость жить с отступниками?
— Ох, Аввакум! Золотое сердце у нашего царя, терпит он вас, неслухов, плачет о вас, но смотри, батька! На расправу он тоже горяч. Обидевшись — не прощает. Никон думал верёвки вить из доброго царя — прошибся. И ты не прошибись, батька.
— Страшен царь, да Бог страшней!
С тем и расстались.
Через день, опять-таки на ночь глядя, пожаловал в башню Артамон Матвеев с архимандритом.
Свечей принесли, как в церковь. Поставили три кресла. Сел Матвеев напротив Аввакума, в глаза поглядел. У самого лицо умное, взгляд понимающий.
— Не глупый же ты человек, батька! Отчего не хочешь никакой выгоды себе?
— Моя выгода на небеси!
— На небеси жизнь бесплотная. Иисус кровавыми слезами о жизни человеческой, о плоти своей плакал.
— Зачем вы ездите ко мне?
— Царь велит. Будь моя воля — давно бы тебя сжёг, чтоб другим соблазна не было.
— Гореть — великая мука, — сказал Аввакум, опустив голову. — Я ладонь себе жёг, гоня искушение. Больно.
— Вот и скажу царю, чтоб сжёг тебя.
— Скажи! — поднял голову Аввакум, на лице его была радость.
Артамон вздрогнул.
— Аввакум, ты смел, пока не в срубе.
— В срубе поздно ужасаться... Не ездите ко мне. Я от Бога не отступлю.
— Велю тебя за ребро на крюк повесить, тогда поглядим, какие песни запоёшь... Эй, молодцы!
Появились дети боярские. Повесили в башне верёвку. Привязали к верёвке железный, добела наточенный крюк.
— Покайся, несчастный! — подступил архимандрит к страстотерпцу, крестя троеперстным знамением.
Аввакум осенил себя крестом по-своему. Побледнел, нервно почёсывая в бороде.
— Боишься! — усмехнулся Артамон.
— Боюсь, ды ты не робей. Я потерплю.
Царский любимец хватил креслом о стену.
— Аввакум! Перекрестись, как вся Россия крестится. Карета у дверей, к царю тебя повезу. Вместе помолитесь, вместе за стол сядете.
— До крюка ближе. Казни, Артамон.
— Снять! — гаркнул на своих Матвеев.
Верёвку с крюком убрали. Принесли блюдо с куском осётра, кружку мёда, кружку вина.
— Помолись, протопоп, о царе и о царском семействе.
— Каждый день молюсь.
Ушли, оставив свечи. Аввакум отломил кусочек осётра — вкусно! Съел с хрящиком, запивая то мёдом, то вином. Погасил свечи. Несколько больших огарков спрятал. Хотел уж спать завалиться, Григорий Осипович Салов пришёл.
— Поехали, протопоп!
— Далеко ли?
— В Чудов монастырь велено доставить.
11
Являлся ли антихрист в 1666 году на Русскую землю? Народ угадывал сей мерзкий приход по многим признакам. Собаки бесились, колдуны и колдуньи устраивали на болотах сатанинские игрища. Зачервивела трава на лугах. Чёрное солнце заслонило белое. Страхи и слухи летали по городам и весям, как верховой огонь.
Мудрые, знающие люди высчитывали год конца света. Кто по книге «Откровения», кто по книге пророка Даниила. У Даниила об опустошительном нечестии сказано без намёков: будет длиться две тысячи триста вечеров и ночей.