Страстотерпцы
Шрифт:
Возили патриархов в Боголюбово, в храм на Нерли. Гости томились — до Москвы рукой подать, а долгому хождению конца нет. Да что поделаешь, Артамон Матвеев имел от Алексея Михайловича наказ идти с патриархами тише. На последнем стане в селе Ивановском святейшим назначено быть 1 ноября, на бессребреников и чудотворцев Косьму и Дамиана.
Через Золотые ворота патриарший поезд прошёл 24 октября и 29-го был в Рогоже. Там патриархов встречали думный дворянин Иван Богданович Хитрово и архимандрит владимирского Рождественского монастыря Филарет.
Огорошили патриархи встречальщиков. На вопрос Ивана Богдановича, что нужно изготовить в стольном граде ради великого пришествия, кир Паисий Александрийский сказал:
— Мы в пути долгое время, наши мантии поистрепались, поистёрлись. Пусть великий государь прикажет, пришлёт для всех нас, патриархов, архиереев и священства, пятьдесят мантий.
Кир Макарий Антиохийский согласился с Паисием:
— Красота мантий нужна не для возвеличивания нашего достоинства, но для красоты службы Господу и Царице Небесной. И пусть великий государь прикажет своим слугам, чтобы приготовили судебную палату, где бы нам вершить суд.
Привёз Хитрово Алексею Михайловичу уж такое лицо, хоть квашню квась!
— Кого судить собираются?! — ахнул государь, растерянно оглядывая сподвижников. — Неужто про Никона узнали? А ну-ка скачите, везите Мелетия.
Митрополит газскйй Паисий сидел с отрешённым лицом.
— Владыка, посоветуй, что делать, — обратился царь к главному затейнику всего действа.
Паисий поднялся с лавки, трижды, в ноги, поклонился Алексею Михайловичу и нежданно подал ему челобитие.
Дьяк Алмаз Иванов прочитал:
— «Я пришёл в Москву не для того, чтобы спорить с Никоном или судить его, но для облегчения моей епархии от долга, на ней тяготеющего. Я принял щедрую милостыню твою, которой половину украл вор Агафангел: предаю его вечному проклятию как нового Иуду! Прошу отпустить меня, пока не съедется в Москву весь собор. Если столько натерпелся я прежде собора, то чего натерплюсь после собора? Довольно, всемилостивейший царь! Довольно! Не могу больше служить твоей святой палате. Отпусти раба своего, отпусти! Как вольный, незваный пришёл я сюда, так пусть вольно мне будет и отъехать отсюда в свою митрополию».
Знал хитроумный толкователь писаний и правил: Алексей Михайлович, соорудивший собор 1660 года его мыслью и его проворством, не отпустит такого советника в решительное для Русской Церкви и для всего царства время. Но коли оставит, так и заступится перед приезжими патриархами, которые прежде Никона могут осудить его. Делишки за Паисием Лигаридом числились самые тёмные, и на Востоке об этом знали.
Алексей Михайлович не понял тонкой игры газского владыки.
— Закончим суд над Никоном, награжу и отпущу! — отставил челобитную Алексей Михайлович.
— Боюсь, великий государь: моё пребывание только осложнит дело. Не меня ли хотят судить патриархи? Много ведь чего сыщут. Отпусти, Бога ради!
— Сиди! — рассердился царь. — Не ради тебя ехали... Подождём Мелетия, допросим как следует.
И сидели, не расходились, пока не явился иподьякон.
Спрашивал Мелетия боярин Никита Иванович Одоевский:
— Скажи не лукавствуя, знают ли вселенские патриархи, чего ради позвал их в Москву великий государь? О суде над Никоном знают?
— Ни единый человек о Никоне патриархам не говорил, — ответил Мелетий. — Но святейший до моего похода на Восток писал в Константинополь и в другие места о том, что его нельзя судить за уход. Об этом патриархи знают.
— Смотрел ли стрелецкий голова Матвеев за воеводами, за приказными людьми, когда они подходили под благословение к патриархам? — спросил царь.
— Смотрел, великий государь! Всюду, где были святейшие, был и твой слуга Матвеев.
— Господи, будь милостив к нам, грешным! — воскликнул Алексей Михайлович.
Мелетия отпустили. Спохватились, вернули, приказали узнать у патриархов, сколько встреч делать, дабы не умалить по неведенью их достоинства.
— Довольно пугаться! — сказал наконец царь — Пришла пора многой радости. Патриархи святого Востока у стен града нашего. Не платье — души приготовляйте для встречи.
А самому нет покоя. Побежал в Столовую палату смотреть патриаршие кресла. Живописцу Кондрату Ивлеву для золочения маковок было отпущено двести листов сусального золота. Да ещё сто для большого стола, за которым патриархам сидеть. На этот стол одного сурику кашинского было куплено четырнадцать фунтов. Кресла — как троны, стол — как престол.
Поглядел государь лавки, хорошо ли сукном обиты, поглядел столы, приготовленные для пира. Всё было лепо. И вдруг подумал: «А ведь опять-таки для собинного друга стараюсь».
15
Москва охорашивалась, как вдова перед новым замужеством. Суетился царь, перебирали свои грешки церковные иерархи. Страшились честного суда.
Ждали восточных патриархов раскольники, иные верили: за истину истинно благочестивые пастыри заступятся, благословят правых, ложь назовут ложью.
Беспокойство всколебало воздух над Россией. В дремучем лесу, в отгороженной от мира болотами, дикими зверями, чащобами, рекой, в Виданьской пустыни встрепенулся кроткий старец Епифаний. Мало кто знал об этом молитвеннике.
Разве что Савва вспомнил, досадуя на патриархов — не увидел в их жизни ни святости, ни благочестия. У Епифания в пустыньке Савва искал у Бога прощения за свою мирскую жизнь. Ненадолго хватило...
Годы с той поры минули, а Епифаний смиренно молился, не помышляя об иной для себя жизни, с бесами воевал, но иное было написано на скрижалях его судьбы.