Страстотерпцы
Шрифт:
Первым говорил царь Алексей Михайлович. Он поведал собору об уходе святейшего Никона из Москвы, об оставлении им патриаршества, которое вдовствует вот уже девять лет.
Архиереи и бояре подали судьям «скаски» (так назывались официальные документы) о проступках Никона перед Русской Церковью, о его виновности перед монастырями, перед отдельными лицами, выписки из церковных правил, попранных Никоном, а Паисий Лигарид предъявил для рассмотрения пространный обвинительный акт.
— «Внемлите, племена народов, главы Церкви, равноангельные архиереи, небесные и земные чины и стихии, которых и Моисей призывает во свидетельство, — внемлите! — витийствовал Лигарид на языке вечности, на латыни. — Я открою вам, праведным судиям, козни бывшего патриарха Никона».
Эти козни заезжий искатель благ, добровольно взявший на себя роль следователя, видел в устремлениях Никона и в гордыне: собирался произвести себя в «папы», хотя на этот сан право имеет в Православной Церкви один александрийский патриарх, собирался отнять у Константинопольского патриархата Киевскую митрополию, носил красные скрижали вместо синих, по двадцать раз за литургию менял облачения, уподобляя себя Всевышнему; расчёсывался в алтаре перед зеркалом; запёршись, считал деньги и меха...
Множество дел, представленных судьям, требовало тщательного рассмотрения, а потому заседание было закрыто.
Москва жила собором, а на Смоленщине, в мало кому ведомом селении Андрусово безупречный Ордин-Нащокин бился за будущее России, за прочный мир, за величие царства, за жизнь, достойную памяти потомков.
18
Афанасий Лаврентьевич, выйдя поутру из дому, увидел под крыльцом деревянное треснувшее корыто.
Сердце жалобно дрогнуло: о посольстве своём подумал.
Стоило польскому королю Яну Казимиру замириться с маршалком Любомирским, как тихони-комиссары принялись грозить войной. А тут ещё на Левобережную Украину набежал нуреддин Давлет-Гирей. То были происки гетмана Дорошенко, врага поляков, но татары-то пограбили владения русского царя, увели пять тысяч хлебопашцев с детьми и с жёнами в полон.
Покладистый, дружелюбный Юрий Глебович надулся, распушил усы, не рассуждает — приказывает, не предлагает — требует. А требует он возвращения всей Украины, Белоруссии, Литвы. Москве в утешение отводит все Смоленское воеводство и всю Северскую землю с Черниговом.
— Макар! — кликнул хозяина дома Афанасий Лаврентьевич.
Чуткий мужичок, у которого великий посол был в постояльцах, услышал зов в катухе, прибежал, принялся отбивать поклоны.
— Скажи, Макар, — Ордин-Нащокин показал на корыто, — совсем уж негодное?
— Худое, господин! А уж годное ли, смотря для чего? — хитрил Макар, не понимая, как угодить великому человеку.
— Вот-вот, худое. А мог бы ты его поправить?
— Корыто-то?! — Макар вытянул корыто на свет. — Чего не поправить? Гнильцу убрать, поставить заплату... Ничего невозможного. Да я мигом.
— Чего же раньше не взялся?
— Лучше новое выдолбить.
— Труда меньше?
— Ну, где ж меньше?! — Макар почесал под мышкой, поскрёб в голове. — Уж так повелось. Коли есть новое, зачем старое?
— Зачем тогда держишь? Давно бы в печке истопил.
— Да вот! — развёл руками Макар. — На ум не пришло. Вещь всё ж таки. Хозяйка к корыту привычна была...
— Расстаться жалко?
Макар радостно улыбнулся:
— Во! Во!
— Почини корыто, да чтоб не текло! — распорядился себе на удивление Афанасий Лаврентьевич, а сердце в камешек сжалось: не потечёт — будет договор.
Из избы выскочил комнатный слуга, подал холщовую сумку с кусками хлеба.
— Извольте, Афанасий Лаврентьевич!
— Чтоб меня попусту не тревожили!
— Избави Бог! — слуга кланялся и крестился. — Избави Бог!
Глядя постояльцу вослед, Макар удивлённо повертел головой.
— Щук пошёл кормить... Ба-а-а-льшой любитель!
Щуки хлеб не берут. На хлебушек соблазнялись мещане-карасики, подходили бояре-карпы, мозглявки прибегали толпами.
Афанасий Лаврентьевич кормил рыбу с лодки. Лодка, как телок, за кол привязана. Дно возле берега чистое — песочек белый. Вода, будто хрусталь, всякую малость втрое увеличивает.
Прикормленные рыбки собирались к благодетелю со всего пруда. Уж такая ярмарка взыгрывала! Афанасий Лаврентьевич, глядя на пиршество, уплывал мыслями на грустные свои посольские пастбища.
Глупостей творилось так много в делах государственных, словно в Москве сидели враг на враге и государь тем врагам был потатчик. На Украине смута за смутой, война идёт восемнадцать лет, с бунта Богдана Хмельницкого. Казаков и народ натравляют небылицами на Москву, на царя, а власти ничего лучше не придумали, как отправить по всей Малороссии переписчиков для сбора доходов с мещан, с крестьян, без разбору. От короля всё ещё не отбились, от шляхты, от жидов-арендаторов, и на тебе: царь тоже с ложкой! Поляки москалям-переписчикам обрадовались как небесной манне. Но властям одной прорухи мало. Дразня литовское войско, из Смоленского воеводства изгнали литовских крестьян... Прирубежная война вспыхнула, как вспыхивает лес в засуху. Под Витебском и Полоцком стычки идут постоянно. По всей границе появляются залоги вольных шляхтичей...
Тень мелькнула под водой!
Ордин-Нащокин вздрогнул: этого-то он и ждал. Яростный всплеск — и над водою, настигая прыгнувшего в отчаянии карася, взлетела, сверкнувши белым боком, огромная щука. Бросок охотницы был столь силён и быстр — на добрую треть выскочила на берег. Тотчас ударила хвостом, изогнулась, ушла под воду, а в зубах карась.
— Не ушёл, бедняга, — порадовался за щуку Афанасий Лаврентьевич, но и карася пожалел: — Рыба, а жить хочется, на пол-аршина сиганул из воды.
Всё это великий посол сказал человеку, вдруг вышедшему из леса.
— Я не рыбак — тетеревятник, — возразил человек, садясь на бережку.
— Издалека?
— Далеко, когда ноги не ходят, а мои слава Богу, мне — близко.
Слова были опознавательные, Афанасий Лаврентьевич трижды кивнул головой, разрешая сделать сообщение.
— Поляки, человек с тысячу, идут на Слоним и на Горки, — доложил пришелец.
— Где нуреддин?
— Под Уманью. Лошадей кормит. Сунулся ещё раз на левый берег, воеводы побили.