Студеное море
Шрифт:
Это был последний день той его жизни, и только много позже он понял, почему Варя тогда так грустно и так ласково улыбалась. Она просто жалела его. И даже сказала возле баржи, глядя ему в лицо печально и ласково:
— Бедный Шурик! Бедный ты мой Шурик!
Он улыбнулся сейчас, вспомнив эти ее слова. Плохо, когда женщина говорит такую фразу, ох как плохо! Но что он понимал тогда? Разве мог он предположить, что на следующий день она напишет ему то письмо, короткое, сухое, из тридцати двух слов, он до сих пор помнил — ровно тридцать два слова…
Катер обогнул мысок.
Ладынин даже встряхнул головою,
Позевывая, закрывая зубастый, нестарческий рот ладонью, вышел из салона Анцыферов и, крепко шагая кривыми, привыкшими к любой погоде ногами, подошел к Ладынину. Собираясь чихнуть, весь сморщился, наконец сладко чихнул и спросил:
— Что? Природа? Любуешься? Любуйся, ничего, А мой возраст вышел. Я теперь как на природу посмотрю, сразу и выпить захочется. Одна пошлость. Чего смотришь? Я, брат, на тридцать два года тебя перегнал. Я, брат, дедку твоего, как тебя, перед глазами вижу. Зверь был капитан, не то, что мы.
— Чем же зверь? — спросил Александр.
— Тем, что капитан был настоящий, а мы так — капитанская пыль. Махорочки хочешь покурить?
На ветру они свернули по толстой махорочной самокрутке, и Анциферов принялся рассказывать про деда, как любили его девушки и сколько у него в мире детей.
— Будь покоен, — хитро и весело, подмигивая одним Глазов, говорил Анциферов, — я тебе, Шура, врать не буду, дед шутить не любил. Я точно знаю: в Голландии от него двойняшка произошла, одна госпожа очень в дедку влюбилась. Голландская, конечно, госпожа. Очень был тогда красивый, прямо орел, и все дамы от него рассудок теряли. Вот, например, в Гонконге… Ты не обижаешься, что я тебе про деда такое рассказываю?
Улыбаясь, Ладынин сказал, что не обижается, и выслушал рассказ о приключениях деда. Анцыферов говорил с увлечением, было видно, что деда он любит до сих пор преданно и верно и что рассказывать ему приятно.
Покуривая и поглядывая вдаль зоркими глазами, Анцыферов рассказал, как дед уже не очень молодым человеком влюбился в дочь одного лесопромышленника и как силой ее увез, хотя она его и не любила, обвенчался с пей в глухомани у пьяного попа, посадил на пароход и ушел в рейс, а назад она вернулась влюбленная в деда на всю жизнь, только и делала, что в рот ему глядела, как потерянная. Так и прожили в мире и согласии до самой ее смерти.
— Под старость он скромный сделался, — заключил Анцыферов, — все лоцию свою составлял да модели кораблей строил. Это был капитан, да! — Помолчал и спросил: — Ты нас конвоировать будешь?
— Не знаю, — сказал Александр.
— Чего не знаю, — ворчливо сказал Анцыферов, — ясное дело — и ты со своим кораблем пойдешь. В случае чего, поглядывай — старые все-таки дружки. — Он опять смешно подмигнул, подтолкнул Александра в бок локтем по своей манере и попросил: — Ты к нам поближе, поближе, а? Под бочок к моей коробке. Пушек-то у тебя небось много, корабль небось огромный, команды человек тысяча, да?
Александр все улыбался.
— Не
Смеясь своим совсем уже стариковским смехом, он все толкал Александра в бок и говорил не то в шутку, не то серьезно:
— Большой человек будешь, большой будешь командир. Только резок ты больно, Шура, ох резок. И так это с огнем в глазах прямо и смотришь, так это и норовишь правду-матку всю в глаза, в глаза. Стоит ли? Правда — она глаза людям ест. За правду некоторые ох как сердятся! Проживешь ли на ней? Больно ты будто и молчаливый, а будто и горячий. Никак не разберу. Молчишь-молчишь, да и брякнешь. А жить надо с людьми, Шура. А люди всегда ли правду любят, вот где вопрос, вот где проклятый вопрос, как говорил Шекспир. Я ведь не мальчик, ты рассуди, о чем говорю, И врагов, допустим, стоит ли наживать? Вот я давеча очень одобрил, как ты этого молодого человека отчехвостил. Правильно. А ведь он, небось, затаил. А? Запомнил? Нет? Наверное, даже запомнил. А ведь тебе с людьми жить. Чего смотришь?
— Во время войны особенно нельзя врать, — сказал Александр, — и потому я не сдержался. Я не могу переносить, когда врут. А в остальном вы правы. Характер у меня плохой, верно…
Александр понурился.
Он и в самом доле считал, что характер у него плохой, что он сухарь, что все другие люди куда лучше его. Один умеет здорово пошутить. Другой — весь душа нараспашку. Третий хорошо поет и прекрасно играет на рояле. Четвертый говорит всегда к месту. А он?
Анцыферов что-то говорил. Александр не слушал. Анцыферов похлопал его по плечу и ушел в салон еще поспать.
Все сильнее посвистывал ветер, все выше вздымались белые барашки в море.
«Так что же я такое? — думал Ладынин. — Неужели совсем ерунда? Нет. Не так это. Но все я в мыслях своих заношусь. Сужу других и к себе придираюсь. А это неверно. Неверно потому, что я только и всего, что честный человек. Ординарная личность, но честный человек. Самый обыкновенный. Но честный. И вот еще кто я… — Он вспомнил Варю, вспомнил ее глаза, ее косички. — Я верный, — подумал он, — я верный. Обыкновенный, честный и верный С плохим характером. Сухарь. Э, да ну его к черту!»
Ему надоело думать о себе и он стал думать теперь о своем корабле. Всегда, если бывало ему тяжело или грустно, как только он начинал думать о корабле, все «настроения», как он выражался, точно рукой снимало.
Так было и теперь. Едва вспомнил он Чижова, кают-компанию, голос боцмана — мигом полегчало у него на сердце и все нынешние размышления показались вздором, несерьезной чепухой, чушью.
5. НА КОРАБЛЕ
Шел десятый час утра, когда Ладынин поднялся на палубу своего корабля, поздоровался с вахтенным командиром и прошел к себе в каюту бриться, мыться и приводить себя в порядок.