Суббота навсегда
Шрифт:
Уж ею заселяется душа?
Изменница, сраженная изменой,
Проговорю без страха: «Здравствуй, ад.
В обмен на повседневность адской серы,
Понурых будней, серой скуки — здравствуй».
Свинцовой бодростью бодра, я небо
Над адом озираю, что полно
Мамлеевщины… Полно! Будет мне.
Тесей, Тесей… когда бы знать, что смерть…
Первый
Страдалица! То смерть зовет, то гонит
Ее…
Второй тритон
Тесея чает возвращенье.
Третий тритон
(шепотом)
Послушайте, нас трое, как и их.
Тритоны! Это в наших силах: деву
От их намеков грязных уберечь.
Второй тритон
Комедиантов надо проучить.
Первый тритон
Но мы безногие морские дива.
Не устоим.
Второй тритон
К тому же их — четыре,
Включая пианистку.
Третий тритон
Как и нас,
Считая Ариадну. Не попустим
Глумиться над святынею святынь…
Второй тритон
Трагедию комедией марать.
Коломбина
Ребятки, по-моему наши рыбины что-то затевают.
Скарамуччо
На нас готовится нападение. К бою!
Пульчинелла
С драконами сражаться? Я еще с ума не сошел. Тикаем!
Коломбина
Трус!
Пульчинелла
Посмотри на их морды. Такие страстные — вот-вот кончат.
Буратино
Дай-ка погляжу… М-да. Рай в шалаше.
Скарамуччо
А хвостищи-то как стоят. И бабец у них могучий.
Пульчинелла
Тикаем!
Коломбина
Я тебе покажу «тикаем», я тебе покажу «тикаем». Каждого, кто побежит, жалить буду.
Пульчинелла
Заградотряд, блин.
Скарамуччо
Комиссар, блин.
(Шепотам.)
Она и в жизни такая.
Коломбина
Зовите комиссаром, как хотите
Меня зовите, только не позволю
Трагедиям буржуйским… роялистским
Комедии народной свергнуть власть.
Скарамуччо
Стихами, блин…
Пульчинелла
Стихами… Да она такая же, как и те. Ну все, Скарамуш, мы в Чопе.
Буратино
Я с тобой, Коломбина. Давай барабан — вот мои китайские палочки. Сейчас я им такой дроби задам.
Схватка тритонов с куклами. Ариадна безучастна, она над схваткой. Коломбина тоже над схваткой. Но она над схваткой носится. Распластала свои крылышки и жужжит пчелкою победы. Слышны крики: «За интернациональную комедию! За национальную трагедию! Китайскими руками, да, гады? От гадов слышим! Да здравствует 1913 год! Да здравствует 1940 год! За отечество атласных баут! За отечество белых головок!»
В одну кучу гоп!
Мировые войны начинаются с гражданских, гражданскими завершаются мировые, кому как повезет, а вообще лиха беда начать. Уже звучала канонада, уже вспыхивали огни. «Фейерверк? — подумал антрепренер Мигуэль Бараббас, — рановато вроде», — и сунул два пальца… Это была его последняя в жизни мысль.
Ядро унесло его голову, оставив телу на память о ней нижнюю челюсть. Но даже будь дон Мигуэль ослом, а в рядах актеров сыскался бы новый Самсон, это решительно ничего бы не дало. Против артиллерии ослиной челюстью, даже подкованной самим Гефестом, не повоюешь. Пальцы успели привычным движением нащупать в жилетном кармане серебряную луковку, на которой выгравировано: «Дорогому сеньору Бараббасу на память от любящей его труппы» — и много-много подписей; но увидеть, который час, и понять, что для фейерверка слишком рано, было уже, естественно, некому. Двадцать второго июня тоже кто-то успел подумать о фейерверке и… как те два пальца.
Долго в пылу сражения актеры не замечали, что в бой вступила третья сила и лупит из своих одиннадцатиметровок — и по белым, и по красным. Не замечали еще и потому, что с наступлением темноты сами не различали больше, где свой, где чужой, продолжая биться вслепую. Коломбина, словно из дикого леса дикая тварь, оседлала случайного мустанга, когда вместе с другими зверями, он в страхе носился по берегу, озаряемый взрывами догадок (догадками взрывов?). Верхом на нем она — как сама война, то был полет какой-то тропической валькирии. В одной руке сабля, в другой — непонятно что; косы — вразлет, в потемках они одного цвета с конской гривой — цвета черного дыма. Лишь платье белеет, неровный подол его в зубцах наподобие пилы. Жестокой девчонкой скачет она по телам и выглядит так, будто это не Анри Руссо, а сама она себя нарисовала.