Суббота навсегда
Шрифт:
В другом отвечали:
В том экстазе барахтаясь долго,
Различал я тугую косу
И зеленую, что твоя Волга,
Расковыривал соплю в носу.
И вдруг голос неистребимого
А еще я заметил, ребята,
Отпечаталась лапища чья-то
Разухватистою пятерней.
В общем концерт разрастался в праздник с массовым пением и, ставшим оглушительным, треском кастаньет. Юбки резким взмахом преображали исподнее в наружное, подобно мулете, задавая ложное направление рогам, синхронно разившим пустоту. Среди собравшихся нашлось пар десять, умевших танцевать, и умением своим они блеснули, топча в вихре «мавританок», «прискорбий», «малагуэний», «фламенко» смысловое зерно концерта: прославление святой Констанции.
Дух захватывает, когда ты солист: каждым движением своим ты передвигаешь, словно предметы на расстоянии, горящие взгляды, прикованные к тебе; но и растворять в общем танце жемчужину своего я — тоже блаженство. Исполнение чужой воли по-своему сладостно. А навязыванье собственной — по-своему.
Потом танцующие разделились на два хора, мужской и женский. На каждую строфу мужчин женщины отвечали антистрофой:
Я говорил тебе, Ириска,
Не стоит открывать окно:
Влетит чудовище морриском,
Склюет весь урожай оно.
Не ириска я тебе, юморист.
Не чудовищем морским мне морриск.
У него наваха тверже, чем твоя.
С ним пляшу — дрожит под нами земля.
Ну, Ирисина-балясина, учти,
У меня в ножнах твердость есть,
Что не снилась вам в жаркой ночи —
На моей навахе написано «честь».
Нет, Педрильо, нет, постылый мой дружок,
Инезилье сердце страхом ты не сжег.
Андалузке смерть — с постылым с тобою да пляску плясать.
Лучше уж под крестом в сладких снах любовь свою поминать.
И откуда ни возьмись на середину выступило сразу четверо андалузцев, чей локальный патриотизм взыграл от слов односельчанки их, Ирис. Свои навахи со словом «честь», насеченным арабской вязью, они сложили на земле стальной сверкающей звездою, а сами под крики «асса-асса-ассасин!» такую сплясали лезгинку, как могут лишь те, кто тысячелетие прожил бок о бок с неверными, перенимая все: и танцы, и одежду — они были одеты в длинные белые черкески на коричневых, с тонким серебряным галуном по воротнику, бешметах, на ногах были черные ноговицы и такие же чувяки, как перчатки, обтягивавшие ступни, на головах папахи с чалмами.
— Эй, вы, — кричали им из толпы, — не очень-то заноситесь, вы в Толедо!
Но среди присутствующих сыскались еще андалузцы.
— Это кто тут пасть раскрыл, рыбья кровь?
— Да твой дед по пять раз на дню задницей в небо смотрел, лакированная ты обезьяна!
— Сам ты иудей, наваха тебе в пах!
— А тебе в задницу, содомит гнойный… ха-ха-ха! Ваш брат это любит…
Ссора уже грозила перейти в побоище, и если испанцы превосходили числом, то андалузцы — умением.
Но самый великий миротворец — музыка. При звуках хабанеры, исполняемой Хосе Гранадосом и Инесой Галанте в терцию — в сладчайшую терцию, которую Э. Т. А. Гофман еще называл своей нежной сестрою — враги позабыли о вражде. Они подпевали: «любовь, любовь» — мечтательно держа набок головы.
Хосе Гранадос и Инеса Галанте (в терцию):
У любви, как у пташки, крылья,
Ее нельзя никак поймать.
Тщетны были бы все усилья,
Но крыльев ей вам не связать.
Все напрасны мольбы и слезы
И ухищрений томный вид.
Неподвластная на угрозы
Любовь, где вздумала, летит.
Недавние враги. Испанцы: «Любовь, любовь…» Андалузцы: «Любофф, любофф…» Хосе Гранадос и Инеса Галанте (в терцию):
Любовь свободна, век кочуя,
Законов всех она сильней.
Меня не любишь, но люблю я,
Так берегись любви моей…
— В «тетуанского пленника»! — закричал голос.
— Да! В «тетуанского пленника»!
Все захотели играть в эту игру. Разделились на мужскую и женскую компании, кинули жребий кому водить, а потом уже водили попеременно: то мужчины были маврами и ловили женщин, то наоборот. И, признаться, не только вид голубки, трепещущей в когтях хищника, волновал — вид мужчины, настигаемого несколькими фуриями, тоже задевал какие-то струны — по-своему. Затем пленника или пленницу, чье притворное сопротивление казалось отчаянным, доставляли в Тетуан, на невольничий рынок, и начиналось самое интересное — его продажа.
Надо было видеть, как гостиничная судомойка, изображая турка перед толпой других таких же «турок», расхваливала свой «товар», чем, какими именно достоинствами пыталась соблазнить «покупательниц» — что со своей стороны находят в невольнике всевозможные изъяны и требуют, чтобы он показал им то одно, то другое, то третье.
Когда женщины торговали мужчин, получалось вообще задорней. У мужчин-покупателей все происходило по учебнику: «зад — зуд», женщины же подчас обнаруживали такие своеобразные вкусы, возможность которых до сего момента трудно было предположить в природе.
— Пусть на корточки присядет, вот так шею вытянет… да морду-то, морду пусть задерет — будто как кобель на луну воет… А теперь рот разевай и языком до носа тяни… Понимаете, бабоньки, достал чтоб до кончика носа надо, сможет — любую цену даю, не сможет — даром не нужон.
Выступающим же в роли невольников/невольниц надлежало при этом исполнять «Молитву тетуанского пленника» — столь проникновенно, сколь это позволяли их способности. И уж тут мужчины давали женщинам сто очков форы. Какой-нибудь драч с двадцатилетним стажем, пытающийся придать своей зверской роже просветленное выражение, а голосу — трепетные нотки… вот зрелище, как говорится, не для слабонервных.