Суд Рейнмена
Шрифт:
– Мяу, — ответил Джеймс, влез к ней на колени и потёрся ушастой головой о её подбородок, потом извернулся, спрыгнул с её колен и сел чуть поодаль на полу, искоса глядя на хозяйку. Синдия поднялась с дивана и пошла в ванную. Бросив на пол ночную рубашку, она встала под контрастный душ, потом промыла и заклеила разбитое колено. Вернувшись в комнату, она взяла сигареты и закурила. За окном светало. Начинался новый день, и Синдия уже знала, что начнётся он с обнаружения новой жертвы Рейнмена. Она даже в мыслях не могла назвать его настоящим именем.
Теперь уже, холодным рассудком, Синдия осмысливала ситуацию.
Павел с четырнадцати лет воевал
Он ненавидел их за то, что случилось в девяносто втором году в подворотне и в девяносто шестом году — когда пьяный подонок убил в кафе его дядю.
Он запыхался и соврал ей о залитой кухне не потому, что у него была «девочка по вызову», а потому что только что убил двух человек и хотел отдышаться и в одиночестве прийти в себя.
Он мог удрать от Иветты на бульваре и от Антона под мостом.
Он — мастер восточных единоборств и специалист по обращению с холодным оружием.
Синдия понимала, что Павел — преступник, но не чувствовала к нему ни ненависти, ни отвращения, ни малейшего желания сдать его коллегам. И ни капли сострадания его жертвам.
Какой сильной была боль, которую он перенёс! И никто в полной мере не понимал этого, даже его мать и сестра. Павел замкнулся в своей боли и замкнул её в себе, как в раковину, а она не умирала в вакууме, она росла, давила его изнутри и требовала выхода.
Случайно ли Павел апрельской ночью проходил мимо магазина, или расчётливо ждал в засаде? Или при виде орущих друг на друга подвыпившего студента и никогда не трезвеющего слесаря, столкнувшихся возле винного отдела, боль рванулась наружу так, что нож сам прыгнул в руки, хотя изначально Павел, может быть, просто хотел прикрикнуть на хулиганов или наподдать им?
Синдия представила себе ужас и недоумение восьмиклассника Паши Уланова, когда его окружила в подворотне компания малолетних подонков. Худенький мальчик с широко раскрытыми глазами в толпе гнусаво ржущих хулиганов. А вот он же, шатаясь, в окровавленной одежде, с разбитым лицом приходит домой, а его мать зажимает ладонью рот, давя крик ужаса при виде полумёртвого от побоев сына. А вот участковый, сонный, равнодушный, вяло отмахивается от заявления о нанесении побоев: зачем ему лишняя забота. И снова боль и недоумение: ведь Паша до сих пор верил, что милиция должна защищать людей от таких, как Толька Робокоп, а закон отвернулся от него, оставив снова лицом к лицу со шпаной. неужели закон лоялен только к подонкам? Паша понял, что рассчитывать может только сам на себя и сделал всё, чтобы суметь впредь постоять за себя. Он проучил вымогателей, уничтожил «дворовую мафию», но боль не прошла, он помнил, как в отделении отмахнулись от его просьбы о помощи и не смог смириться с тем, что негодяи, подобные Робокопу, могут безнаказанно творить всё, что пожелают. Он ненавидел их, и ненависть бередила старые раны на истерзанной, израненной, истоптанной душе. И можно ли его судить за то, что он, измучившись от боли, уже не смог дольше носить её в себе?
Он искал, кому может её доверить, и не нашёл такого человека. Никому не было дела до того, чем занималась дворовая шпана в начале 90-х. Мало ли было таких «бригадиров», облагающих данью дворовую ребятню. И Павел носил всё в себе, ожидая того, кто его поймёт, и дождался, но поздно.
Неужели Синдия готова понять его? Да.
А он знал это? Да. Но сам понимал, что зашёл слишком далеко. Он знал, что она ведёт его дело, но любил её, встречался с ней, они занимались любовью, и он ласкал её жадно, исступлённо, топил в своей нежности, наслаждался каждым моментом близости, зная, что любой из этих моментов может стать последним, когда правда выйдет наружу. И она даже сейчас готова его понять и простить. И прийти на помощь, если он попросит. И, если он позвонит в дверь, она откроет.
В дверь позвонили. Даже не взглянув на экран домофона, Синдия пошла открывать дверь. Она знала, кто это. И не ошиблась.
Павел стоял на пороге. Чёрная рубашка и брюки оттеняли его бледное усталое лицо и тёмные круги под глазами. Он молчал и смотрел на неё — и всё понимал.
– Ты оставила у меня свои вещи, — он протянул ей джинсы, топик и туфли. — Можно войти? Или ты уже позвонила ТУДА?
– Я не звонила, — ответила Синдия. — заходи.
Павел вошёл слегка боком, подобравшись, как в ожидании удара. И Синдия заметила на его виске среди блестящих тёмно-русых волос седую прядь. Господи, что же это творится? Неужели мир сошёл с ума? Седина на виске двадцатипятилетнего парня, у которого уже в семь лет были недетские глаза, ужаснее самых кровавых разборок, самых жестоких террористических актов, самых ужасных новостей. Это приговор обществу, которое неправильно поняло перестройку, извратило её идеи и породило разгул безнаказанных подонков. Господи, что мы за люди такие? Нам дают свободу, перерезают петлю, которая душила нас почти 75 лет, а мы не можем правильно использовать этот бесценный дар, мечемся, набиваем шишки и не замечаем, что происходит из-за нашей суеты. Мы ужасаемся кровавым войнам где-то далеко и не видим той войны, которая изо дня в день идёт рядом с нами. Война людей и отребья, стремящегося потопить людей в собственном дерьме. Проливаем слёзы над жертвами очередной катастрофы на экране телевизора и не замечаем тысячи маленьких, не менее страшных катастроф. Мальчик с седыми висками — жертва одной из таких катастроф, на которую все наплевали. В его глазах навеки застыла боль, и за это преступление никто не понесёт наказания.
Господи, спаси и помилуй нас! Прости нас за эту седину у мальчика с недетскими глазами и наставь нас на ум! Не дай нам погибнуть, так и не увидев настоящей демократии, свободы, которую мы ждали столько лет и которую так бездарно разбазариваем!
– Это ведь началось ещё раньше, — сказала она, закрывая за Павлом дверь и провожая его в гостиную. — Верно? На фотографии в квартире Ирины Андреевны тебе восемь лет, но глаза у тебя уже были такие, как сейчас. Когда это случилось? В восемьдесят шестом году?
– В восемьдесят пятом, — ответил Павел. — В ноябре восемьдесят пятого. Я тебе сейчас расскажу.
В сероватых предрассветных сумерках чёрные джинсы и рубашка Павла выглядели особо мрачно, а в сочетании с бледным лицом и погасшим взглядом парня и вовсе инфернально, и Синдия вспомнила одну фразу из своего последнего разговора с Иветтой. Она говорила, что Антон в вечер убийства у кинотеатра пришёл в форме, а Рейнмен всегда носит только чёрный цвет. И в голове у Синдии толкнулось, что чёрный колер как раз предпочитает её экстравагантный приятель, но она была настолько поглощена мыслями о проверке Проезда, что упустила этот звоночек.
Сумерки всё редели. Тяжёлая ночь заканчивалась, и в гостиной, где друг против друга сидели у журнального стола Павел и Синдия, становилось всё светлее. Павел рассказывал Синдии о дне, который навеки перевернул его мир — 16 ноября 1985 года.
… Последний урок, рисование, неожиданно отменили, и первоклассники радостно высыпали на улицу. Погода стояла совершенно не ноябрьская, солнце слепило глаза в чистом, почти прозрачном небе, и только уцелевшие на деревьях красно-жёлтые листья и не просохшие после ночного дождя лужи напоминали о том, что лето уже ушло из Причерноморска.