Судьба чемпиона
Шрифт:
— После обхода зайдите ко мне.
— Слушаюсь! — по-военному ответил Грачёв.
И вот он сидит у стола знаменитого хирурга. Бурлов долго и внимательно смотрел в глаза пациента, словно хотел убедиться: стоит заводить с ним серьезный разговор или пусть идет на все четыре стороны и продолжает свои пьяные оргии.
Вспомнил сентенцию Очкина: «Вино — инструмент естественного отбора; не будь его, человек нашел бы другое зелье».
Мысленно возразил Очкину: «Ну разве он... этот молодец, похож на человека, который должен раньше других уйти из жизни?»
— Мне звонил Очкин Михаил Игнатьевич.
— Знаю.
— Что он за человек?.. То есть, я знаю: он директор объединения...
— Генеральный директор!
— Пусть так. Я не о том. Что он за человек?
— Как все начальники — самодовольный и высокомерный. А так... ничего,— не злой и не жадный. Он, наверное, говорил...
— Да, кое-что рассказал. Я с ним спорил. Он вас считает безнадежным, а я верю... Вообще верю в человека.
— Напрасно, профессор, верите. Он прав: тягу к спиртному одолеть нельзя. Пробовал, не получается. Это у меня, человека, не лишенного от природы силы воли. О других и говорить нечего. Человек, ударившийся в загул,— не человек, скотина, он хуже скотины. По мне так: пьяниц надо сажать на цепь, ковать в кандалы, ей-богу!
— А вас?
— Я — иное дело. Не совсем пропал.
И, помолчав с минуту:
— Очкин меня презирает. Я и сам себе не рад. А ханыг, толкущихся по утрам у магазина... Я бы их передушил. И вот ведь что странно: презираю, а случалось, шел к ним. В глаза им не смотрел, но руку поднимал: «Стрелки! Мое вам!» И если у меня не хватало на бутылку, шукал напарников, каким-то нутром слышал, у кого в кармане шевелится мелочишка или зажата в кулаке рублевка. Впрочем, рубли случались редко. Все больше — копейки.
— Вы пили водку, отравлялись не сразу. Теперь пьют разную гадость. Со всего света везут. Мужики наши мрут, как мухи. К нам в клинику их все больше поступает. Таращат оловянные глаза, рта закрыть не могут. Всю слизистую спалил, а чем — понять нельзя.
— Водка — магнит,— убеждено проговорил Грачёв.— И тянет он к себе не самых худших. Пьяница чаще всего с душой чувствительной рождается. Иной и пить начинает от избытка чувств и широты взгляда на мир. Один к жизни и судьбам людским равнодушен — тому легче сдержать себя, другой изнывает от дум и несправедливостей разных; и к товарищам он милей, всех уважить норовит — протянутую к нему рюмку, как привет дружеский, знак сердечный, отклонить не может. Я по себе сужу: не могу я отказать товарищам,— сердце к людям тянется, душу распахнуть готов. А водка она тормоза снимает. Вот тут и судите: кого из нас пожалеть стоит, а кого уж... как старые люди говорят: хоть бы Господь прибрал.
Бурлов не возражал; он как врач не мог принять философию безысходности, но в ней слышал отголоски оправдания своего бессилия. Спасать их трудно. И возмущал его сам факт добровольного, радостно-беспечного отравления. Он много раз заводил беседы с этим людом, пытался отвратить их от пьянства. Иные будто бы и понимали его, обещали, даже клялись, но потом узнавал: они пили по-прежнему. И снова пытался, и снова его постигали неудачи. Их не останавливают тяжелейшие отравления, цирроз печени, распад клеток жизненно-важных органов.
«Так, может, они правы — те, кто им не верит и на них махнул рукой?» — спрашивал себя в такие минуты.
Наступали периоды безверия. Он в мыслях преступал завет Гиппократа: бороться за жизнь больного до конца и при любых обстоятельствах. Не было сил по шесть-восемь часов стоять у операционного стола, латать изъеденные алкоголем части организма.
Однако в случае с Грачёвым профессор снова воспрянул духом.
Позвал няню Акимовну, приказал ей строго следить за больным:
— Ни грамма спиртного! Никто, ни одна душа чтоб не передала. Нельзя ему, погибнет он от одной рюмки,— припугнул няню.
— И-и, погибнет! Да что ему сделается, бугаю такому? Жрал водку до нас, будет жрать и после.
— Вы что-нибудь о нем слышали?
— Как же — слыхала... Порча на него нашла. Он теперича человек конченый. А так-то, когда не пьет, ишь, какой молодец! Он, говорят, в бокс играл. Ну, это вроде у нас, в деревне, кулачного боя; так будто бы всех боксеров одолел. В целом свете. В чемпионы вышел. А как с ним-то, с винищем сдружился, все и пошло прахом.
Профессор предложил старой санитарке сесть.
— Вы, Акимовна, говорите: порча нашла. Лечить от нее трудно — верно. Но вот у вас в деревне знали такое средство, чтобы от водки людей отваживать?
— Трав лекарственных, настоев разных, мазей много знали. Почитай, редкую болезнь одолеть не могли, а что до пьяных — нет, не лечили. Да и мало среди сельских людей было таких. На свадьбах, на поминках или ещё по какому редкому случаю мужики, бывало, выпьют. Случалось, кто в стельку упьется, но чтобы пить часто? Господь миловал. А если и заведется где такой, его за человека не считали. Пьянчужка, и весь сказ. Помыкается, помыкается,— смотришь: сгинул! В поле замерз, в пруду утонул.
Акимовна ближе подвинулась к профессорскому столу:
— Колдуньи разные, те заговором сатану изгоняли. В нашей деревне не было, а в соседней будто бы старушка ветхая слова такие знала и зелье варила. К ней мужика одного от нас возили. В чугунке траву горькую долго варила и слова какие-то шептала. Пить заставила. Отпоила! Он потом на празднике или в застолье сидит, а вина на дух не берет. Вроде бабы или дитя малого — не пьет и все тут. Да вот жалость: скоро та старушка померла. Но и пьяниц уж будто бы не стало по всей округе. Перевела, значит, своим зельем.
— Перевела,— подтвердил, улыбнувшись, профессор.— Жаль, только нам не передала секрет лечения и диссертации не написала.
Приободрился Николай Степанович, вышел из-за стола.
— Спасибо, Акимовна! Народ наш, как вы обрисовали, не пасовал перед болезнями — даже перед такой страшной, как алкоголизм. А мне тут кое-кто говорит: алкоголиков не излечишь, на них нужно махнуть рукой. А ведь их много, людей, пораженных страстью к вину. Миллионы.
Назавтра Бурлов вновь пригласил Грачёва, попросил подробно рассказать о себе, о всей своей жизни.