Судьба чемпиона

Дроздов Иван Владимирович

Александр работал в цехе, где мать его была начальницей.

Профессор повернулся к Вере Михайловне:

— Сына подлечим. А в цехе скажите: сделаем все возможное. Словом, за Александра не беспокойтесь.

Как и ожидал профессор, болезнь Саши Мартынова осложнилась; ушибленное место воспалилось, держалась высокая температура.

Грачёв же наоборот: с каждым днем становился бодрее, быстро поправлялся. И когда профессор при очередном обходе велел у Сашиной койки посадить дежурную сестру, Грачёв поднялся.

— Зачем сестру?

А я на что? Будьте спокойны, профессор: пригляжу за парнем.

И стал «приглядывать»: принесет и унесет еду, подаст лекарства, легко и весело, с улыбкой и присказкой выполнит тысячу других мелких услуг.

Вера Михайловна, оценив эту бескорыстную, трогательную заботу, стала присматриваться к Грачёву, заметила, что к нему-то самому никто не ходит и передач не приносит. Как-то, оставшись наедине с сыном, сказала:

— Добрый человек Константин Павлович. Он, верно, иногородний — к нему никто не ходит.

— Он наш сосед по даче. Живет в Комарово.

Вера Михайловна удивилась. Саша продолжал:

— У него есть жена... бывшая жена, и дочь, но они не приходят.

— А друзья? Работает же он где-нибудь?

Саша притянул мамину голову, в ухо прошептал:

— Уволен с работы. Будто бы за пьянство.

— Ой, сынок! Что ты говоришь! Не похож он на пьяницу, вежливый такой, обходительный.

Однако к Грачёву интерес ее пропал. Пьяница для нее все равно что умерший; человек хотя и двигался, дышал, ходил, но он заживо погиб и погребен; он опасен, страшен. Несколько таких она знала в цехе, то есть они были; все видели, как они себя медленно убивали и, убивая, причиняли боль и несчастья родным, знакомым, товарищам по работе. Их лечили подолгу, по три-четыре месяца; они выходили из лечебницы, некоторое время работали, вели себя как все люди, но потом запивали и все начиналось сначала. Так с каждым продолжалось долго, по несколько лет, пока, наконец, люди не отчаялись и от них не отступились.

— И что же он? Как жить будет? — спросила Вера Михайловна.

— Ты так говоришь о нем, будто он безнадежно болен. И вообще: если уж человек пьет, для тебя он не существует. Константин Павлович здесь в рот не берет спиртного. Он бросит пить. Я в этом убежден.

— Нет, сынок. Если уж человек пьет — пиши пропало. Я знаю, видела таких.

В этот самый момент дверь палаты отворилась и вошел Грачёв. На вытянутых руках он нес дымящуюся кастрюлю.

— Вот... Вера Михайловна! Компот для Александра сварил. Вы ему фруктов наносили, они пропадают, так я сварил. Ассорти получилось. Вы ему скажите — пусть пьет; ему витамины нужны.

— Хорошо, я согласен, но только если и вы будете со мной пить.

Саша повернулся к Вере Михайловне.

— Странный человек Константин Павлович: я его угощаю, а он не берет. Это невежливо, наконец!

— Мне ничего не надо, и вы не беспокойтесь.

Грачёв смутился, не знал, куда деть себя. Он понял: здесь, в его отсутствие, мать и сын говорили о нем. Он это прочел и во взгляде Веры Михайловны — необычно пристальном, жалостливом.

Грачёв вышел. А Вера Михайловна ещё некоторое время смотрела на дверь, думала: «Не похож он на падшего человека».

Утром в палату пришел профессор со свитой помощников и стал налаживать длинную кривую иглу для какого-то укола. Впоследствии Саша узнал: Николай Степанович применил к нему свой метод лечения легких — в больной участок ввел большую дозу антибиотиков. Облегчение наступило на следующий же день: спала температура, уменьшился кашель. К вечеру Саша захотел поесть, и Грачёв кормил его яйцами, булочкой с медом, виноградом — дарами Веры Михайловны и друзей из цеха.

Боли внутри стихли, и жар не разламывал голову, не томил, не мутил душу. Как бы заново нарождаясь, Саша жадно внимал всему, что его окружало, сердце полнилось любовью к людям в белых халатах, к профессору.

Шевельнулось теплое чувство и к Грачёву. «Странно же это,— подумал он, отвернув лицо к стене.— Будто и не было зла к нему».

Как раз в этот момент Грачёв принес обед Александру. Подвинул стул, расставил тарелки. Подхватил Александра под руки, подтянул к подушке.

— Вот тебе ложка — ешь. Я сейчас яблоки помою.

Вспомнил Александр, как обыкновенно говорят о пьяницах: «Трезвый мухи не обидит, а как выпьет — зверь зверем». «И он такой. Сам себя не помнит».

Однако обида и сердечная боль за случившееся не оставляли Александра. Нет-нет, да и подумает: вернется ли к нему здоровье? Вдруг навсегда останется инвалидом?

В такие горькие минуты не мог он спокойно смотреть на Грачёва. Хотелось крикнуть что есть мочи: «В тюрьму тебя, мерзавца!»

Кусал от обиды губы.

Вспоминал своего дружка Витю Гурьева: красивый, черноглазый, с румяным, как у девушки, лицом. Он был робок и стеснителен, первым приходил на помощь друзьям — ангел, не человек. Но... до первой рюмки. Стоило выпить глоток-другой водки — Виктор сатанел. Каждого встречного задирал, поносил грубыми словами, лез в драку. И непременно попадал в милицию.

Ещё вспоминал наставления бабушки: «Будь отходчив, внучек, долго обид не таи. Обида что змея: сердце жалит, душу томит. И к черному делу человека толкает».

В другой раз говорила: «Сильного обидеть трудно. Если ты большой и сильный — как тебя обидишь? Слона возьми к примеру. Идет он себе и идет. Моська лает, а он идет».

Грачёв словно слышал муки Сашиного сердца. Уходил и долго слонялся по больничным коридорам, по другим палатам.

Жертву свою признал сразу — с первого взгляда. И понял: Саша узнал его тоже. И предоставил ему решать судьбу их дальнейших отношений.

Грачёва в клинике все полюбили; он понравился врачам, сестрам, няням; каждого встречал улыбкой, каждому готов был помочь.

Никому и в голову не могло прийти, что этот красивый, сильный и приветливый мужчина уже трижды увольнялся с работы за пьянство. Он только новому другу своему Александру Мартынову рассказал историю своей жизни. И признался: «Сбитый я с курса человек. Моя компания теперь — выпивохи да ханыги, такие же, как я, бедолаги».

Профессор, просматривая записи о больном, не нашел места работы Грачёва. Позвал к себе, спросил: