Судьбы человеческие
Шрифт:
— Но я тоже подозреваю, — неосторожно сказал Артур, — что она жива, однако подозрения — не доказательство. Ваша обязанность — жить сейчас и здесь, а не где-то в будущем, когда вернется Нелл.
Но Хелен только вертит бокал в руке и вежливо улыбается.
— По крайней мере, примите, что Нелл потеряна для вас, и потеряна навсегда, хотя она может быть жива.
— Нет! — говорит Хелен тем же тоном, каким Эдвард говорит: «Не-а!» — Если вы подозреваете, что она жива, то найдите ее!
И она подумала при этом о поднимающейся день ото дня цене на картины ее отца, последние из которых стоили уже шесть миллионов каждая. Последние
— Я заплачу любую сумму, которую вы назовете.
— Здесь не за что платить, — говорит он, оскорбленный. — Я просто не в силах ничего больше сделать.
Он чувствует, что разозлен и готов обвинить ее в том, что она думает лишь о своей дочери и о себе: много тысяч детей погибают ежедневно в мире, некоторые — несмотря на всю любовь, им отдаваемую, а некоторые — в руках тех, кто не любит детей. А сколько голодают из-за равнодушия властей к их судьбам? Отчего бы ей не посвятить себя тому, чтобы помочь этим детям? Но нет — она может только сидеть и жаловаться на судьбу, и тратить попусту его время, и лгать своему мужу. Он имел полное право презирать ее; но ему было больно признать, что для того, чтобы любить ее, ему не обязательно ею восхищаться. Он счел себя моральным банкротом.
— Я не в силах ничего больше сделать, — повторяет он.
Но она не желает принять этого. Она встает с кресла, подходит к нему, берет его руку, целует его в щеку и просит: «Артур, пожалуйста!», называя его по имени, что она так редко делает; и он уже знает, что сделает для нее все и даже потратит свое драгоценное время на бесцельные поиски, хотя ничего не изменится: просто протянется время.
В этот момент звонит телефон: это Клиффорд. Артур наблюдает за Хелен, а она поразительно меняется: как будто какая-то неведомая энергия начинает течь в ее жилах. Это просто удивительно: ее глаза загораются, щеки из бледных становятся розовыми, голос звенит, а движения приобретают живость.
— Это Клиффорд, — говорит она вполголоса Артуру, закрыв трубку ладонью. — Что мне делать? Он приглашает меня пообедать сегодня вечером.
Артур качает отрицательно головой: он знает, что ее любовь к Клиффорду — нечто вроде опасного наркотика. Этот наркотик сильнее действует на длинном временном отрезке.
— Хорошо, — говорит она Клиффорду, даже не замечая реакции Артура, у которого она спрашивала совета. Конечно! До советов ли ей теперь! Она бегает по дому, готовясь к свиданию: это платье, это пальто, эти духи, эти туфли, а это подойдет ли?
Она лишь останавливается, чтобы обнять бедного Артура. Одна ее рука, без сомнения, по толщине составит четверть руки Артура, к тому же ослепительно белая.
— Если бы мы с Клиффордом могли быть друзьями, просто друзьями, и все…
Но, конечно, она желает чего угодно, только не этого; они оба сознают это.
— Артур, — говорит она на прощание, между прочим, — вы ведь посидите с ребенком, правда? Мне больше некого попросить. Я вернусь самое позднее в одиннадцать. Обещаю вам!
Чего стоит очарование
Читатель, весь этот день Энджи Уэлбрук провела в приготовлениях к завтраку с Клиффордом. Она поехала в лучший лондонский салон «Хэрродс» и потратила там большое количество времени и денег. Она оскорбила множество людей, что входило в ее традиции. Она обвинила косметичку в том, что та ничего не понимает в своем деле, а девушку, которая чистила от волосяного покрова ее ноги — в том, что та намеренно причинила ей боль. (Почти невозможно не причинять боли вообще, выдергивая тысячи волосков из кожи, а волосы на ногах Энджи были темные, густые и толстые).
Она оскорбила Еву, лучшую маникюршу Лондона, которая никогда не позволит себе даже усмехнуться, видя самые обломанные и самые неухоженные ногти, и которая остается невозмутимой, обслуживая самых требовательных и грубых клиенток. Еву она обвинила в намеренной порче ее ногтей, которые уже были достаточно поломанными. У Энджи были очень длинные ногти, которые она покрывала кроваво-красным лаком. Хочется верить, что такие ногти носят лишь бездетные женщины — или женщины, у которых есть прислуга. (Хотя, может быть, эти женщины всего лишь обладают очень твердыми ногтями — и всегда надевают перчатки, принимаясь за домашнюю работу).
Энджи желала детей. То есть, она желала детей от Клиффорда. Она запланировала основать династию; но с чем она осталась в свои уже более чем тридцать лет, и без мужа! Ничего удивительного поэтому, что она так пылила и грубила в «Хэрродс», но персоналу салона были неизвестны ее причины, да и незачем им было знать; следовательно, они имели полное право не быть столь терпеливыми с Энджи. Чем меньше таких Энджи, тем лучше, вероятно, думали они.
В салоне-парикмахерской она четыре раза приказывала переделать прическу, но результат ей все равно не понравился. Энджи желала видеть свои волосы густыми и пышными (абсурд, принимая во внимание ее простое, суровое лицо), а женский мастер Филипп старался сделать прическу попроще, в стиле ее лица. Но Энджи настояла на своем, и, к тому времени, когда она достигла того, чего желала — и окончательно расстроилась, следующая клиентка Филиппа прождала уже более получаса. И Энджи не подумала заплатить ничего сверх — нет, ни в коем случае!
А следующей клиенткой, которую Энджи заставила ждать полчаса, была никто иная, как новая подруга сэра Лэрри Пэтта, молодая блондинка Дороти, которая утешала сэра Лэрри в горестные месяцы после бегства Ровены. Ее отбытие, если вы помните, было связано с потрясающими разоблачениями ее многочисленных измен в течение всей супружеской жизни, причем сделанными ею самой добровольно. (Читатель, никогда не доверяйтесь благоразумию партнера — если есть что разоблачить, то рано или поздно оно будет выставлено на обозрение всех, хотя бы это и тянулось годами; либо в приступе ярости, либо страсти, либо горя — или просто для эффекта, но правда всегда проявит себя. Если вы хладнокровны, то, конечно, можете этому не верить. Но все будет рассказано!)
Лэрри Пэтт поверил Ровене, когда она рассказала ему о связи с Клиффордом. И эта правда много облегчила его муки совести по поводу его отношений с Дороти, с которой он был знаком давным-давно, задолго до того, как Ровена и Клиффорд встретились взглядами за роскошным обеденным столом. Дороти была кондуктором на лондонском транспорте: одной из тех энергичных и хорошеньких молодых дамочек, которые любят помогать престарелым обеспеченным джентльменам спуститься и забраться по ступеням на пути от Чизвика до Пиккадилли.