Судьбы человеческие
Шрифт:
Впрочем, Синтия не решилась поделиться этой обидой с Клиффордом во избежание того, как бы он вновь не впал в депрессию. Синтия хорошо знала, что депрессия — это форма невыраженной и неосознанной злобы.
Клиффорд озлоблялся на Хелен, в то время как в корне всех его зол лежало отношение к нему матери; Отто озлоблялся на сына (не в его присутствии, разумеется), в то время как оба они — и отец, и сын — были озлоблены на этот мир и на свою судьбу.
Смерть Нелл явилась «спусковым механизмом» для мрачной меланхолии, которую сын научился топить в разнообразии жизни, а отец — не умел. Синтия же развлекала себя новым завязавшимся романом с оперным певцом (представьте себе — из Каира, ближе не нашлось) и ждала, чтобы все повернулось к лучшему. По ее прошлому опыту, обычно так и бывало.
Но все это между прочим. Итак, Артур назначил встречу. Клиффорд менее всего желал, чтобы ему напоминали о Нелл. Когда страховка выплачена, по какому праву этот агент вновь допрашивает его?
Артур не стал, конечно, намекать Клиффорду, что у него есть данные, что его дочь жива. Он просто сказал, что у «ZARA эйрлайнз» появилась информация, что мистер Блоттон, сопровождавший ребенка, не полетел тем же рейсом, а отправил вместо себя подставное лицо.
— Неправдоподобно, — отвечал Клиффорд. — Я должен был выплатить ему вторую половину его гонорара по прибытии дочери. Я бы не стал платить никакому другому лицу. Все это чушь, мистер Хокни, спекуляция на больной для меня теме, и вы не имеете никакого права…
— Мистер Блоттон курил? — резко, не обращая внимания на протест, спросил Артур.
Клиффорд был застигнут врасплох.
— Откуда я могу помнить такие детали, мистер Хокни? Я занятой человек. Вы-то, вполне вероятно, можете деталь за деталью бросать мне в лицо события двухлетней давности, но я-то не помню. Память о прошлых событиях — черта тех, кто не связан с каждодневной работой. Другими словами, тех, кто живет скучной размеренной жизнью. Всего хорошего, мистер Хокни.
— Так он курил? — настаивал Артур. — Это важно.
— Для вас, разумеется. Но не для меня. Ну да, он курил. Он источал такой запах, какой бывает у старой пепельницы. Думаю, что гибель спасла его от смертельного заболевания раком легких.
С этими последними словами Артуру окончательно дали понять, что не желают терпеть его присутствия. И это был человек, которого любила Хелен; человек, который держал ее в объятиях, засыпал, удобно свернувшись рядом с ней, а потом вытолкнул ее из своей постели. В то же самое время Клиффорд не был ему неприятен. Он был похож на раненое животное: он и не приукрашивал себя. Совершенно не английская манера. Во время разговора Артуру пришла мысль потратить пару тысяч долларов на какое-нибудь недавнее приобретение Леонардос, чтобы заставить Клиффорда изменить к себе отношение, однако он сдержал себя. Ведь картина будет куплена из ложных побуждений; значит, не принесет ему удовольствия. Будет год за годом висеть в его квартире на Манхэттене. Впрочем, он ведь почти и не жил в своей квартире. Нет, это было бы абсурдно. Пусть его огромный заработок, его комиссионные в десять процентов, останутся лежать в банке — пусть превращаются в миллионы.
Разрешите мне сделать небольшое отступление, читатель. Артур Хокни был сирота, и всю жизнь ощущал это. Вы можете удивиться: он взрослый человек, сильный, красивый, образованный и богатый; каким образом зло может влиять на него? Рано или поздно все мы становимся сиротами: людьми без родителей. Но из-за обстоятельств смерти своих родителей Артур Хокни иногда не желал жить; может быть, поэтому его работа была так напрямую связана со смертью, в самых ее драматических формах, и поэтому у него была больная совесть — хотя я полагаю, что причин для последнего не было.
Гарри и Марта Хокни переехали на север в двадцатых годах, отправившись на заработки на бойни в Чикаго. Там они приобщились к профсоюзной деятельности — то было жуткое время — и научились основам классовой теории. Артур ребенком жил на попечении Лиги защиты гражданских прав. И однажды, Артуру тогда было семнадцать, его родители попали в автокатастрофу (или так, во всяком случае, говорили). Однако Лига защиты знала об этом деле лучше, чем дорожная полиция, и всем было ясно, что родителей Артура убили. Артур как раз в тот день перед поездкой родителей поссорился с ними и остался дома. Он сказал, что у него свидание с девушкой. Артур никогда, мне кажется, не смог оправиться от того потрясения. Люди из Лиги понимали его горе и утешали, как могли, они даже заплатили за его обучение в колледже. Думается мне, они видели в Артуре будущего лидера, человека, который пойдет по стопам Мартина Лютера Кинга. Но Артур знал, что у него недостает политических и религиозных убеждений. Он не ходил на митинги и марши, не присоединился ни к чьей «платформе»; и его свободу не ограничивали; никто не осуждал его решения. Лига защиты объявила ему, что все делает для него во имя погибших родителей.
Однако Артур не мог не думать об этом. Он чувствовал себя человеком без корней, предавшим свою расу, сиротой в полном смысле этого слова. Он мотался по свету и надеялся, что это поможет ему заглушить укоры совести; иногда, глядя на тела погибших, он невольно радовался своей жизни, своему здоровью и удаче. Он думал, что когда-нибудь найдет политическое или человеческое движение, с которым всецело согласится, — и тогда отдаст на благое дело свои деньги.
Теперь Артуру стало ясно, что миссис Блоттон солгала в своекорыстных интересах в отношении гибели мужа. Именно Блоттон был тем «упавшим с неба» и выжившим человеком с маленькой девочкой. И Артур полетел обратно в Лондон, к Хелен — спросить ее относительно драгоценного кулона. Или можно сказать так: он полетел к Хелен под предлогом разговора о кулоне. Возможно, ему не стоило этого делать, не нужно было подавать Хелен новые надежды. Тем более нужно было, вероятно, скорее ехать в Шербур и разузнавать о ребенке, благо и так прошло слишком много времени, чтобы отыскивать следы. Но такова любовь, и ничего не поделаешь.
Артур навестил Хелен в Машвел-хилл. Саймона не было дома. Она обрадовалась ему; ее голос был теплым. Он спросил о муже: она ответила, что Саймон на международной конференции в Хельсинки. Она не стала добавлять, что и Салли Сент-Сир также полетела в Хельсинки. Зачем? Она едва ли сама испытывала интерес к этому. Хелен радовало ее одиночество: лето разгулялось, погода стояла прекрасная. Артур нашел Хелен сидевшей в саду на коврике, а рядом ползал и делал первые шаги Эдвард, толстый, жизнерадостный малыш. На Хелен было нечто вроде кремовой туники, обнаженные ноги были обуты в сандалии; ее вьющиеся каштановые волосы блестели на солнце. Но он отметил, что она худа, нервна и слишком поспешно задает ему вопросы.
— Какие новости? — сразу спросила она. — Есть новости?
Он прямо спросил ее о кулоне. Возможно, с изумрудом, как определила Мария. Если не изумруд, то что-то драгоценное.
— Нелл не носила драгоценностей, — в шоке ответила Хелен. Но что-то пришло ей в голову, и она внезапно встала, пошла наверх посмотреть свою шкатулку с драгоценностями — и сошла вниз рыдая: да, изумрудного кулона нет. Он всегда лежал в шкатулке — и вот его нет. Она, спотыкаясь и рыдая, сказала, что никогда не заглядывала туда с момента… с момента… она хотела сказать: «авиакатастрофы» — и не могла. Она ненавидела саму мысль об этом кулоне; Клиффорд когда-то дарил ей его с такой любовью, а потом захотел отнять. Да, конечно, вполне возможно, что Нелл взяла его — но зачем? Ведь она запретила Нелл трогать шкатулку, она объяснила ей, что там ценности… и тут Хелен остановилась.
— Она сказала, да, я помню, как она спросила, можно ли ей взять сокровище в детский сад на следующее утро — чтобы показать — но я была занята тогда… — И Хелен вновь расплакалась. Одна мысль, что она устроила собственное дитя в детский сад, недодала ей любви — и отвела Нелл в сад в тот самый день, когда ребенка похитили — приводила ее в отчаяние. Она не сберегла ее… И, возможно, лишь сейчас ей пришло в голову, а так ли хорошо было бы для Нелл быть в живых? Что за жизнь уготована ей? Где она и с кем? И горе потери вытеснилось беспокойством и тревогой.