Супермодель в лучах смерти
Шрифт:
Графа благополучно сопроводили в госпитальную каюту, где в клубах дыма медленно приходил в себя Егор Шкуратов.
— Эй, Янис, пришли-ка мне виски! — потребовал он восстановившимся зычным голосом.
Оставив Павла в каюте, греки молча удалились. Егор свесил ноги с высокой кровати и с интересом принялся разглядывать Павла.
— Неужто Татьяна им про револьвер сказала?
Павел утвердительно кивнул.
— Вот сука. Теплая вода у нее в жопе не держится! И что теперь?
— Будем до Пирея виски пить, если принесут.
— Принесут! Рассказывай!
Павел не стал посвящать артиста
— Лоры-гестапо? — повторил Егор.
И Павел рассказал ему о том, как она его пытала. Егор слушал внимательно. От волнения его лысина покрылась потом, он примерял услышанное на себя и внутренне вздрагивал, представляя, что с ним было бы, если бы он не выстрелил.
Павел рассказывал, а сам мучился от сознания, что Татьяна по глупости ввязалась в это дело.
— Лора-гестапо не боялась только связанных мужиков, а Татьяна собралась встречаться один на один с вооруженным бандитом, против которого редкий мужик устоит.
— Татьяна устоит, — уверенно констатировал Шкуратов.
В ее голове столько разных способов сделать человеку несусветную гадость, что ни один Воркута ей не страшен.
Открылась дверь, и зашел матрос в пакетами в руках. В одном были бутылки, в другом фрукты.
— От господина Ликидиса, — коротко сообщил он и тут же вышел.
Егор, не вставая с кровати, потянулся за бутылкой. Павел пододвинул к нему пакет.
— Неужели ты все еще страдаешь и сохнешь по Таньке? — поинтересовался Егор, отхлебывая виски прямо из горлышка.
Павел и сам не знал. То есть, естественно, он ее ненавидел. Презирал. Но если бы сейчас пришел Янис и сказал, что надо спасать Татьяну, Павел, не раздумывая, бросился бы даже с голыми руками. Но разве об этом расскажешь. Поэтому он, приняв бутылку из рук артиста, отхлебнул и философски заключил:
— Любую женщину, а уж Татьяну и подавно, невозможно ненавидеть постоянно. Понимаешь, да? Иногда кажется, задушил бы. Видеть не можешь. А через некоторое время вдруг одарит улыбкой, закинет ногу на ногу, застенчиво взглянет, и ненависть куда-то исчезает. Сердце размягчается, и ты уже готов забыть обиды и оскорбления. Пока она снова не превратится в стерву.
Егор жадно пожирал бананы и пил виски. Ему нравились размышления графа, и поэтому он добавил от себя:
— Прав, старик! Вчера за один всего лишь день я успел полюбить женщину, насладиться ею, дать согласие на законный брак. Потом от испуга забыл ее имя, проклинал ту минуту, когда встретился с ней, ненавидел, умирал… — и все за одни сутки. А сегодня вот отошел, лежу и думаю — второй раз убивать меня Апостолос не решится. А Пия там с ума сходит, я же для нее герой! Так, может, мне действительно жениться на ней?
— На жене Апостолоса! — воскликнул Павел.
Егор от страха чуть не свалился с кровати.
— Тише, идиот!
— Нет, ты серьезно? — переспросил шепотом граф.
— После стольких страданий я заслужил ее…
Павел не сдержался и принялся хохотать. Он не мог смотреть на значительное выражение лица артиста с синяками под глазами.
Его смех оборвал писк динамика, вмонтированного в стенку. Напряженный голос сначала по-гречески, потом по-английски
Павел и Егор переглянулись. Такого оборота они не предполагали. Через минуту над их головами послышались торопливые шаги. Судя по шуму, народ все прибывал.
— Они сдурели? — забеспокоился артист.
— Не думаю. Что-то задумали. Хотя не исключено, что старый лис Апостолос договорился с Маркеловым, и они решили меня утопить…
— В море? — не понял Егор.
— В суде… — Павел поразился собственной беспечности.
Почему он так запросто поддался на доверительный разговор с греком и подтвердил, что получил револьвер от Воркуты? Теперь им ничего не стоит обвинить его самого в подготовке и организации убийства. Собственно говоря, об этом уже объявлено. Но внутренний голос подсказывал, что не следует торопиться с выводами. Какой смысл делать преступником графа, когда по палубам корабля расхаживает настоящий бандит…
Эти размышления Павла Нессельроде оказались верными. Как только по громкой связи было сделано объявление, на корабле начался переполох. Кроме охраны, к госпитальному отсеку помчались репортеры, потом операторы с видео- и кинокамерами, а за ними потянулись начинающие скучать пассажиры.
Сквозь толпу по созданному специально коридору шли Апостолос, Янис, Маркелов, Лавр, Правоторов, а также насмерть перепуганный и с утра нетрезвый Кабанюк. За ними следовала Татьяна в широкой соломенной шляпе, украшенной искусственными цветами. Но в отличие от целенаправленного движения человеческого потока, она постоянно крутилась и кого-то высматривала в толпе.
Ей нужно было узнать среди любопытствующих Воркуту, который наверняка был где-то рядом, чтобы убедиться в услышанном по радио. Для Татьяны сложность заключалась в том, что она действительно не помнила, как он выглядит.
Ее толкали со всех сторон возбужденные люди. И вдруг она заметила чьи-то сузившиеся от напряжения глаза. Совершенно лысый мужчина, с бородой и толстым коротким носом, мгновенно отвел взгляд, как только она посмотрела на него. Но Татьяна узнала эту бычью шею, этот взгляд исподлобья. Ее буквально толкнуло к нему. Мужчина не стал суетиться, чтобы затеряться в толпе. Он просто не обращал на Татьяну внимания.
Актерская интуиция не подвела. Татьяна поравнялась с мужчиной и прошептала:
— Воркута, я тебя ищу.
Он никак не отреагировал. Ни один мускул не дрогнул на его лице.
— Граф просил кое-что рассказать тебе, — на ходу продолжала шептать Татьяна.
Все так же двигаясь в общем потоке, он ответил:
— Зайди со второй палубы, там у лифта тебя будут ждать, — и заторопился в обратном направлении.
Татьяну охватила нервная дрожь. Она еще могла отказаться. И никто бы не посмел ее в этом винить. Но какая-то неведомая сила толкала ее совершить задуманное. Впервые в ее душе возникли непередаваемые эмоции, рождающиеся только в момент игры со смертью. Она столько раз на сцене пыталась испытать что-то подобное, и не получалось. А тут безумный кураж захлестнул ее. Это было покрепче любого алкогольного опьянения и самого крутого секса.