Свечи на ветру
Шрифт:
На пасху скончался мой первый учитель господин Арон Дамский. Как я и думал, протянул он после паралича недолго. Закрылись его хитрые глаза, успокоились неугомонные руки, а бесчисленные носовые платки сухопарая Рохэ смочила своими слезами.
На второй день пасхи, ни свет ни заря, на кладбище прибежал старший подмастерье Лейбеле Паровозник, постучался в ставню, разбудил Иосифа и, глядя на его заспанное, примятое снами лицо, сказал:
— Хозяйка прислала задаток.
Он вытащил из кармана две серебряные
— Рохэ просила выбрать для него место.
— У меня все места хороши, — Иосиф спрятал за пазуху монеты и поплелся из хаты на кладбище. — Положим его рядом с Исааком Файнблюмом.
— Только не с Файнблюмом, — запротестовал Лейбеле Паровозник. — Не любили они друг друга. Как псы, цапались.
— Помирятся, — сказал мой опекун.
— Нет. Только не с Файнблюмом.
— Тогда положим его возле Енты Аронсон.
— А где же ляжет Рохэ? — заметил Лейбеле Паровозник. — Не может же господин Дамский лежать сразу с двумя женщинами.
— Послушай, Паровозник. На тебе задаток и не морочь мне голову. Может, реб Арона вообще не трогать? Пусть себе лежит дома.
Солнце позолотило кладбищенские сосны, редкие, с обрубленными ветками, и даже вороны под его лучами начались жар-птицами со сверкающим и нежным оперением.
Мой опекун и Лейбеле Паровозник долго бродили по кладбищу, останавливались то в одном, то в другом месте, судили, рядили, но так ничего и не решили.
— Пусть Рохэ сама придет. Ты меня, Паровозник, замучил, — не выдержал Иосиф.
Мне было странно, почему они торгуются из-за места, как будто не все равно, под каким кустом, на каком клочке земли зароют моего первого учителя господина Арона Дамского, на солнце ли, в тени ли. Я отстал от Иосифа и побрел на могилу бабушки, прислонился к сосне, уставился на бугорок, на голое надгробие, и мной внезапно овладело желание вылепить базар, корзину с желтым глиняным гусем и старуху, щупающую его своими недобрыми руками.
Я вернулся в хату, взял ведерко и отправился в овраг за глиной.
В овраге было еще сыро. То тут, то там догнивали прошлогодние листья, и сладковатый запах тления плыл в прогретом воздухе, уступая место запаху лопающихся почек, перистых весенних облаков, подожженных лучами осмелевшего солнца.
Я замесил глину и первым делом принялся лепить бабушку и гуся. Бабушка долго не получалась, а гусь вышел сразу — заносчивый, длинношеий, с багровыми лапками. С базаром я справился быстро. Особенно легко мне дались телеги. Я сорвал несколько листьев, устлал ими дно возов и поставил их сушить на солнце. Оно припекало все сильнее, и вскоре бабушка, гусь и базар высохли.
— Даниил! — послышался голос Иосифа. — Где ты запропастился? Даниил?
Я не отзывался.
Завтра, думал я, попробую вылепить деда. Пусть и он стоит на надгробном камне. Они
— Завтракать пора, — подошел к могиле Иосиф. — Картошка стынет.
— Пусть стынет, — сказал я.
Мой опекун оглядел бабушкину могилу, насупился и прохрипел:
— На надгробия гадишь?
— Я не гажу. Разве вы не видите?
— Что?
— Это бабушка.
— Ишь ты, — посветлел могильщик. — Похожа! Особенно нос.
— А это гусь.
— Ишь ты, — Иосиф вперил взгляд в фигурку. — А почему он такой?
— Какой?
— Желтый. Гуси бывают белые или серые.
— А он ощипанный, — сказал я.
— Ощипанный? И впрямь ощипанный, — обрадовался Иосиф. — Ай да Даниил! Ай да хват! Может, ты и меня изобразить можешь?
— Вы не мертвый.
— А ты что, только мертвых лепишь?
— Живых лепить неинтересно.
— Почему?
— Живые обижаются.
— Чудной ты, Даниил, — могильщик снова покосился на надгробие и сказал: — Картошка стынет.
Мы сидели с Иосифом за столом и, обжигаясь, ели рассыпчатую картошку, макая ее в густой селедочный рассол. За окном неистово каркали вороны, и от их карканья подрагивали стекла. А может, ветер раскачивал ставню. Если бы не вороны, на кладбище еще можно было бы жить. Я вспомнил рассказ свадебного музыканта Лейзера. Вот бы научиться играть так, чтобы они сгорали в воздухе, и пепел их носился над шатрами.
— Ты знаешь, Даниил, — неожиданно сказал Иосиф. — У меня есть деньги. Слышишь?
— Слышу.
— Когда-то я хотел купить себе ногу.
— Почему же вы ее не купили?
— То была особенная нога. Из кожи и железа. Только ехать надо было за ней аж в Америку. Может быть, я бы и махнул туда, да жаль было расставаться.
— С кем?
— С кладбищем.
Иосиф обмакнул в селедочный рассол картофелину, надкусил ее и продолжал:
— Может, отвести тебя в город?
— К отцу?
— Город — не местечко. Каких там только мастеров нет! Подучишься, вернешься обратно и будешь на католическом кладбище ангелов лепить. За ангелов, малыш, недурно платят.
Он глянул на меня в упор, ожидая ответа, а я сконфуженно опустил голову, вперил взгляд в тарелку, и в рассоле тускло и искаженно отразилось мое лицо, колыхнулось и исчезло. От неожиданной доброты Иосифа у меня перехватило дыхание, я закашлялся, и могильщик догадался о моей растерянности.
— Подожду, пока отец вернется, — сказал я Иосифу.