Свечи на ветру
Шрифт:
— Мы же с вами договорились, ребе, — забеспокоился мой опекун Иосиф.
— Договор остается в силе. Но может случиться так, что разок-другой я его и ударю.
Рапопорт спокойно выломал палку и неожиданно признался:
— Меня в детстве каждый день колотили. Человеку от битья только польза. Ступайте, реб Иосиф, и будьте спокойны: зря я вашего малыша не трону.
— А я и не дамся, — меня прямо-таки затрясло от обиды. — Я тоже выломаю палку.
— Ваш малыш мне нравится, — сказал Генех. — Что же,
Он сел на заросшее травой надгробие и принялся перочинным ножом срезать с палки сучки.
— Ну?
Я стоял и не двигался.
— Даниил пошутил, — заступился за меня мой опекун Иосиф.
— Жаль, — буркнул Рапопорт, — жаль.
Он снял на мгновение ермолку, подставив ветру заросший седыми патлами и премудростями череп, глубоко вздохнул в дырявые легкие воздух и замахнулся палкой на ворону.
— Побойтесь бога, ребе, — испуганно пробормотал могильщик, — за что же вас бить?
— За что? — Рапопорт задумался и выдавил: — Да хотя бы вот за его отца… Саула…
— За моего отца? — я уже пожалел, что не выломал палку. — Что вы ему сделали?
— Развратил его мозг. Научил читать и писать.
Рапопорт оперся на палку, поднялся и снова замахнулся на ворону, но та сидела неподвижно, как бы дразня его и глумясь над его бессилием.
— Учителей надо гнать со двора, спускать на них собак, ибо они даруют человеку не радость, а сомнения. Горек, ох, как горек мед познания!.. Если тебе, дружочек, хочется отведать этого меда, начнем. И начнем, пожалуй, со счета. Главное в жизни научиться вовремя считать. Сколько будет дважды два?
— Не знаю.
— Ты никогда не будешь Ротшильдом. Ротшильд уже во чреве матери знал, что дважды два — это четыре золотых. Впрочем, я зря о нем толкую, ты, должно быть, и слыхом не слыхал про него?
— Не слыхал.
— И не надо, — сказал Рапопорт. — А вдруг тебе захочется стать богатеем?
— Я хочу стать птицей, — сказал я дерзко.
— Прекрасное желание. Я, например, в детстве мечтал стать мышью. Да, да, мышью… А все от того, что меня каждый день колотили. И почему-то не по заднице, а по спине. Каталкой, кочергой, кулаками. Чем попало. Будь я мышью, отчим не отбил бы мне легкие и я бы сейчас не харкал кровью. Ты, должно быть, заметил, какая у мыши крохотная спина. Меньше моей ермолки.
— Заметил.
— Оказывается, ты не такой простак, дружочек.
Рапопорт закашлялся, сплюнул и долго разглядывал розоватый плевок на траве.
Откуда-то из оврага, через дыру в ограде на кладбище забрела корова. Она пощипывала траву между надгробиями, и ее тяжелое набрякшее вымя колыхалось беззвучно, а соски были похожи на набухшие побеги.
— Пусть пасется, — сказал Рапопорт, перехватив мой недовольный взгляд.
— Потом весь день убирай лепешки, — сказал я.
Я прогнал корову и вернулся к
— Чье надгробие на кладбище самое большое? — осведомился Рапопорт.
— Старого раввина.
— Пошли, дружочек, туда.
Мы медленно зашагали к могиле старого раввина. Рапопорт шел впереди, и я глядел на его спину, и мне казалось, будто сквозь поношенное сукно, между лопатками, отчетливо проступает багровый след от кочерги или каталки.
— Годится, — сказал Генех, оглядев надгробие. — Почти как школьная доска.
Он вытащил из кармана сюртука мелок и что-то начертал на камне.
— Это твое имя, Даниил! Смотри и запоминай!
Я впился глазами в огромные буквы.
— Завтра его сам сто раз напишешь. А сейчас я его сотру.
Генех сорвал пучок травы, стер с надгробия надпись и сказал:
— На сегодня, дружочек, хватит.
Азбуку я одолел быстро, но над счетом Генех Рапопорт бился со мной долго, пока я наконец не уразумел, что это за штука число, от которого, как он сам уверял, все зависят: дурак и умный, богатый и нищий.
— Вон на той ветке качаются две вороны, — говорил Рапопорт. — Ежели к ним прилетят еще две, сколько их будет на ветке?
— Две, — отвечал я без запинки.
— Не спеши. Подумай.
— Две.
— Почему?
— Потому, что те две, которые качаются на ветке, либо прогонят их, либо сами улетят.
— Да-а, — скреб в затылке Рапопорт. — Возьмем другой пример. В том ряду шесть надгробий. Ежели мы два отнимем, сколько останется?
— Все останутся.
— Неправда.
— Правда. Надгробия нельзя трогать.
— О, господи, — потел Генех Рапопорт. — Разве я предлагаю их трогать? Я предлагаю отнять.
К концу лета Генеху Рапопорту все же удалось вдолбить мне в голову, что все вещи на свете можно сложить и отнять, не сдвинув их с места, и я стал в уме складывать все, что попадалось на глаза.
Во-первых, я сложил все могилы на кладбище: вместе с заросшими получилось двадцать раз по сто, потом подсчитал ворон на ветках, и их вроде было двадцать раз по сто, за точность не ручаюсь, так как они страшно похожи, и я мог напутать.
Когда пришло время рассчитываться с Генехом, я набрался храбрости и спросил у него:
— Разрешите вам, ребе, задать вопрос?
— Попробуй.
— Вы, должно быть, знаете, за что посадили в тюрьму моего отца Саула?
— Догадываюсь.
— Никто мне не говорит правду, — пожаловался я.
— А правду никто и не знает, — ответил Рапопорт. — Или не хочет знать.
— Про моего отца?
— Про все на белом свете, — сказал Рапопорт. — Ибо правда, дружочек, сестра печали.
— За что же, по-вашему, его посадили?
— Видишь ли, твой отец вознамерился совершить чудо.