Свечи на ветру
Шрифт:
— Какое чудо?
— Изменить мировой порядок. Ни больше, ни меньше.
— А что такое мировой порядок?
— Мировой порядок? — Рапопорт расстегнул сюртук. — Мировой порядок — это прежде всего полицейский участок.
— Мой отец Саул хотел, чтобы были другие полицейские?
— Что-то в этом роде…
— Хорошие?
— Хороших полицейских не бывает, — Генех почесал тощий, как штакетник, бок. — Когда твой отец Саул вернется, он сам тебе обо всем расскажет. Только не говори ему про свое желание стать птицей.
— Почему?
— Что
— Вы там, ребе, были?
— Я, дружочек, везде побывал. В мыслях, конечно. Кажется, начинается дождь. — Рапопорт поднял глаза к небу, обложенному тяжелыми, уже нелетними, тучами, и сказал: — Бог дал дождь, бог даст крышу.
— Сколько мы вам должны, ребе? — спросил мой опекун Иосиф, когда мы скрылись от дождя в избе.
— Ровным счетом ничего, — ответил Генех. — Ваш воздух дороже денег.
— Воздух воздухом, а дело делом, — возразил могильщик и выложил на стол горсть серебряных монет.
— Гляжу в окно и думаю: на кой черт им эти сосны, эти пахнущие медом цветы, эта трава, мягкая и ласковая, как шепот возлюбленной? — с болью произнес Генех.
— Кому? — не сообразил Иосиф.
— Мертвым, — сказал Рапопорт. — Почему господь прогневался на живых? За что он загнал нас в эти душные норы, поселил среди стонов и копоти? Кто надоумил нас три тыщи лет назад спуститься с деревьев на землю? Что мы нашли на ней?
Казалось, Рапопорт толковал не с нами, а с дождем, ленивым и надменным, и дождь слушал его, не перебивая, как и сам господь.
— В последнее время я все чаще помышляю о том, чтобы вернуться обратно.
— Куда? — прошептал могильщик.
— Туда, — Рапопорт показал на верхушку сосны.
Через месяц Генех Рапопорт повесился на суку в березовой роще.
Так он и застрял на полпути между землей и деревьями, на которые хотел вернуться.
После похорон Генеха, а похоронили его не там, где хоронят всех, а за оградой, я долго не мог прийти в себя. Моя голова была битком набита разными смутными мыслями, они томили меня, жалили, и я не знал, куда от них деваться. Особенно донимала меня одна, самая каверзная, она все время рвалась вперед, расталкивая другие, и, когда ее услышал мой опекун Иосиф, он даже побелел от злости.
— Перенести прах Рапопорта на кладбище? Да ты, малыш, рехнулся.
Может быть, я и рехнулся, но
— Он же сам себя убил, — возмутился могильщик.
— А кто его должен был убить?
— Господь бог! — кипятился мой опекун Иосиф. — Он один имеет право.
— А почему дурака Абу похоронили за оградой? Его же убил господь.
— Всевышний должен умертвить и плоть и разум. Аба же свой разум сам умертвил, — путанно объяснил могильщик.
Его объяснения только растравили мне душу, а тут еще по-лисьи подкралась осень, падали листья, и вороны каркали пронзительней, чем прежде, и мой опекун Иосиф помрачнел, потому что осень, кроме мертвых, по сулила ничего хорошего.
Целыми днями мы жгли опавшие листья.
Я глядел на синеватое пламя и думал о том, как разделаться со своими мыслями. Сложить бы их в кучу и устроить костер. Пусть горят, чтобы больше не томили и не жалили. Но мысли отрастали в голове, как листья, сожжешь одни, по весне появятся другие, еще более тревожные.
По четвергам я и мой опекун Иосиф отправлялись на другой конец местечка в баню. Первым делом могильщик отмывал свою деревяшку. Он окатывал ее кипятком, сдирал ногтями въевшуюся грязь и уносил в предбанник. Затем сам принимался париться, хлестать себя березовым веником и петь странную, состоящую из одного предложения, песню:
— О, майн либер Аугустин, Аугустин, Аугустин!
Через часок могильщик отсылал меня домой с одним и тем же напутствием:
— Не забудь по дороге зайти за парой бутылок пива.
Обычно я возвращался из трактира Драгацкого напрямик, через огороды, но в тот вечер я решил пройти мимо нашей хаты, взглянуть — хотя бы издали — на порог, на скрипучую дверь и на окно дедовской комнаты. Каждый раз я с тревогой ждал, что на нем появится намалеванный Анупрасом циферблат, и думал, что тогда ничего другого не останется, как пальнуть в стекло из рогатки. Но ни вывески «Часовой мастер из Германии», ни циферблата на окне не было.
— Даниил! — услышал я вдруг голос Сарры. — Постой-ка!
Я остановился.
— Сюда приходил такой господин, — заверещала беженка. — Он хотел старуху или старика. Я сказала: хозяин на кладбище…
Я почувствовал, как у меня разжались пальцы, услышал звон разбитой бутылки и со всех ног пустился бежать.
Я влетел в деревянные кладбищенские ворота и огляделся.
Так я и думал: там, где на пригорке шелестела старая и мудрая сосна, там, где с ее верхушки виднелся базар с неподвижными крестьянскими телегами, длинными торговыми рядами и непременными бабами, выискивавшими дешевую картошку или яйца, стоял невысокий мужчина в сером пальто, без шляпы. Осенний ветер трепал его короткие и жесткие, как жнивье, волосы.