Свечи на ветру
Шрифт:
— Мой опекун Иосиф хочет обтяпать с вами одно дельце, — сказал я, пытаясь хотя бы на время отвратить служку Хаима от мыслей о господе, его друге и заступнике.
— Слышал, слышал. Кончим мыть полы и об-об-тя-паем, — пообещал Хаим и продолжал: — Зато бабушка у тебя была — золото! По правде говоря, других баб я по ночам выгоняю из молельни, а ее нет. Пусть сидит и молится.
— Кого вы выгоняете? — не понял я.
— Других баб. Покойницу Хану-Ципе, жену Гилельса Малке, а на твою бабушку смотрю и радуюсь крепости нашей веры.
— Как же они молятся, если они все давно на том свете, — сказал я.
— А ты, что,
— Ничего я не увижу, — сказал я.
— Потому что не веришь… Без веры человек слеп, — гнул свое служка.
Зимнее солнце клонилось к закату, когда мы кончили мыть многострадальный пол синагоги и вышли с Хаимом на улицу. Я подсадил его в возок, и мы поехали. Хаим все время кутался в черное пальто с замасленным от пота воротником и продолговатыми, как пиявки, пуговицами. Он громко дышал горбатым носом, заложенным вечным насморком и обрывками молитв.
— Не гони так, — попросил он, хотя я и не думал гнать лошадь.
То тут, то там белели сугробы, и взгляд служки блуждал по ним, как ветер.
— Даниил, — вдруг заговорил Хаим. — А почему бы тебе не переехать с кладбища?
— Куда?
— В синагогу, — сказал служка.
— Зачем? — удивился я.
— Ты сирота, я сирота.
— Иосиф тоже сирота.
— Все мы сироты, — согласился Хаим. — Но в божьем доме должен быть служка… Поверь, это лучше, чем служить продавцом в лавке или учеником в парикмахерской.
— Может быть, — сказал я. — Но я… но я…
— Что ты?
— Я, реб Хаим, иногда верю, иногда не верю.
— Ты еще молод, — сказал Хаим. — Я тоже не сразу стал верить. Вера, она, голубчик, что дом: по камешку складывается, по кирпичику.
Я слушал его, и мне казалось, будто много лет тому назад, в ту страшную ночь, когда все семейство Хаима заснуло вечным сном, он сам угорел не от чада, а от веры. Меня так и подмывало спросить его, чем вознаградил за нее своего верного слугу господь бог, сколько процентов, как сказал бы мой первый учитель парикмахер Арон Дамский, получает Хаим от своей веры за год, но я сдержался.
— Разве жене пожалуешься на жену? — пропел служка. — Она облает тебя, обзовет последними словами. А господь бог все выслушает, все поймет.
Под ногами лошади скрипел снег. Воздух был чист. За косогором подо льдом ворочалась река, и оттуда доносился глухой ропот.
— Вера, Даниил, это большая голубятня, — неожиданно заключил Хаим. — Поднимешься на чердак, и ты уже с птицами, и ты уже над землей.
Больше Хаим не сказал ни слова. Он сидел, нахохлившись, вобрав голову в плечи, и я думал, чего только в той голове нет, тут и господь бог, и облезлые ведра в углу молельни, и лоскут женского платья, раздобытого, видно, у старьевщика, и хата на окраине местечка, где он родился и ползал по полу вместе со своими многочисленными братьями и сестрами. И еще я думал о том, почему он мне ни с того ни с сего предложил перебраться с кладбища в синагогу. Ну, конечно же, ему просто нужен работник, так же, как Лео Паровознику или моему опекуну Иосифу. Меня неприятно удивило то, что я в равной мере гожусь и в брадобреи, и в служки, и в могильщики. Неужели верить можно научиться с такой же быстротой, как держать лопату или бритву. Нет, нет, вера тут ни
Пока я распрягал в сарае лошадь, Хаим мерял своими мелкими шажками кладбище. Он явно не торопился в избу и, проваливаясь в снегу, плутал между надгробий.
— Что вы ищете, реб Хаим? — спросил я, заперев на засов сарай и подбросив лошади охапку мерзлого сена.
— А что люди могут искать на кладбище? — Хаим поежился и еще глубже вобрал голову в плечи.
— Ваши лежат там, — сказал я и ткнул пальцем в заснеженную сосну, застывшую у самой ограды.
— Знаю, — буркнул служка и покосился на сосну. — Беда, и только.
— Беда?
— Реб Натан, председатель нашей общины, даже к министру ездил. Ничего не помогло.
— О чем вы, реб Хаим?
— О кладбище… Придется вам с Иосифом перебираться.
— Куда?
— Куда велят.
— Кто? — ошеломленно спросил я.
— Магистрат. Реб Натан пробовал отстоять участок за кладбищенской оградой. Но там, оказывается, построят казарму. Только Иосифу пока ничего не говори… Не надо его расстраивать.
— А разве казарму нельзя построить в другом месте?
— Нельзя.
— Почему?
— Я не генерал. Я служка. Генералы лучше знают, где должно быть кладбище, а где казарма.
Хаим замолк и горестно направился к избе. Я открыл дверь, и мы тихо вошли внутрь.
Иосиф спал. В тишине слышно было его шмелиное сопение. Служка Хаим подошел к печке, распростер над потухшим огнем свои маленькие руки и так держал, словно остывший пепел мог их обогреть.
— Я разбужу его, — предложил я Хаиму.
— Не надо. Пусть спит.
Хаим не двигался с места, и его руки, повисшие над пеплом, с растопыренными пальцами казались двумя ветками, оголенными зимними ветрами.
— Может, затопить? — сказал я, пожалев продрогшего Хаима.
— Затопи.
Не успел я разжечь огонь, как Иосиф проснулся. Он оглядел избу, заметил Хаима и бросил:
— Не поверишь, мне первый раз в жизни сон приснился.
— Что же тебе снилось? — из приличия поинтересовался служка.
— Стыдно признаться.
— Ты всегда был грешником, Иосиф. Вспомни молодость, — сказал Хаим и наперед захихикал. Его хихиканье еще более подчеркнуло тишину, вязкую, как столярный клей, и насквозь пропитавшую хату. Предчувствие беды только усилилось от неуместного смеха служки. Хаим и сам не помнил, когда последний раз в жизни смеялся. Чего, чего, а смеха господь бог от него не требовал. Иосиф же, видать, наотрез отказался вспоминать молодость, ничего в ней путного не было. А может, ее самой не было?
— Мне приснилось, — сказал могильщик, — будто я забеременел.
К моему удивлению, Хаим не захохотал, а насупился и медленно побрел к Иосифовой кровати.
— Ты что меня разглядываешь, старый подсвечник? — обиделся мой опекун. — Сказано тебе — приснилось.
— Ну? — уступил служка. — Кого же ты родил — мальчика или девочку? А может быть, двойню?
— В том-то и вся загвоздка, — вздохнул Иосиф.
— В чем?
— Хожу беременный, а родить не могу.
— Срок, может, не вышел, — явил свое великодушие Хаим.