Свечи на ветру
Шрифт:
Я толкнул дверь в четвертую палату и сразу же увидел могильщика. Иосиф лежал в углу, на невысокой койке, накрытый серым больничным одеялом, и лицо его было таким же серым, только заросло седой жесткой щетиной.
— Здравствуйте, — сказал я Иосифу, и он ответил.
— Погоди.
Мне показалось, что он меня не узнал, и я еще громче поздоровался.
— Не мешай, — повторил Иосиф и, тяжело дыша, продолжал оборванный, видно, моим приходом разговор. — А в миске каша. Просяная каша. И ложка
— Это не сон, — послышался голос из другого угла. — Это не считается.
Я повернул голову и встретился взглядом со стариком, сидевшим на противоположной койке и болтавшим тощими, давно не мытыми ногами.
— Почему это не сон? Почему не считается? — запротестовал могильщик.
— Потому, — заявил старик с немытыми ногами.
— Я привез вам курицу, — воспользовался я наступившей паузой.
— Погоди со своей курицей, — отмахнулся от меня Иосиф. — Но я же ясно видел: и кашу, и миску, и ложку.
— Все равно, — гнул свое старик с противоположной койки. — Это не сон. Если бы вам приснилась золотая миска с золотой ложкой — другое дело. Сон — это что-то небывалое, возвышенное, а не просо. От проса душа не замрет и не затрепещет.
Вот почему доктору с ним трудно, с болью подумал я. Иосиф просто спятил. Если бы он был в здравом уме, он бы просто засыпал меня вопросами. Разве ему не интересно узнать, что произошло в местечке в его отсутствие?
— Вы проиграли, — изрек старик с немытыми ногами. — А я выиграл.
— Ничего подобного! — возмутился мой опекун. — Мне снилось. Снилось!
— Мы же с вами договорились, — спокойно поправил его старик, — что считать снами и что не считать. Просяная каша — это жизнь, а не сон.
— Сдаюсь, — прохрипел Иосиф. — Сегодня ваша взяла.
— А я всегда выигрываю, — скорее мне, чем Иосифу, сказал старик. — Потому что сплю на левом боку. А вы все время ворочаетесь и стонете. Здравствуйте, молодой человек! Как вас зовут?
— Даниил.
— Прекрасное имя!
Я ждал, когда со мной заговорит Иосиф.
— Мы тут с твоим дедом такую игру придумали, — сообщил старик с немытыми ногами. — В сны играем.
Я услышал, как на третьей койке, задвинутой в дальний угол, заворочался еще один больной.
— Все остальное надоело, — объяснил старик. — Мне вчера снилось, будто я царь Соломон. А твоему деду все снится просо. Как лошади.
Он подобрал тощие ноги и спрятал их под одеяло.
От слов старика, от подавленного вида Иосифа на меня повеяло такой тоской, что я готов был бежать куда глаза глядят.
— Одна беда, — признался старик с немытыми ногами. — На старости плохо спится. А когда плохо спится, какие же могут быть сны? Короткие, как жизнь. Что ж ты привез деду?
— Курицу, — сказал я, глядя на Иосифа.
Он
— Золотую курочку. Как во сне.
Я вытащил из сундучка курицу и разорвал ее на две половины.
— Нас тут трое, — напомнил Иосиф, когда я поднес ему его долю. — Эй, Цемах! — обратился он к третьему больному. — Хочешь курятины?
— Не хочу, — прошипел тот.
— Ты бы мог сперва сказать: «спасибо», — упрекнул его старик с немытыми ногами. — Эти польские евреи ужасные мужланы, — объяснил он мне, вгрызаясь в куриное мясо.
— Не будешь есть — не поправишься, — сказал Иосиф.
— Не хочу, — сказал Цемах.
— Есть не хочешь, поправляться не хочешь. Чего ж ты, Цемах, хочешь?
— Хочу, чтобы вы заткнулись. Свихнуться можно. Каждый день только и слышишь: царь Соломон, беременный мужчина, золотая курочка. Да вы хоть знаете, что на свете есть бомбы, которые рвутся, и огонь, который жжет?
— На кой черт знать, если ты его погасить не в силах, — складно, как по писанному, произнес старик с тощими немытыми ногами.
— К человеку внук приехал, а человек ему даже «здравствуй» не сказал, — пророкотал Цемах.
— Скажу, скажу, — заверил его Иосиф. — Куда я денусь? Ну, здравствуй, Даниил! Здравствуй, душа моя!
Я подошел к койке, протянул могильщику руку, и он слабо пожал ее.
— Как вы поживаете, реб Иосиф?
— Чтоб моим врагам так жилось. Присно и во веки веков!
— Аминь! — поддержал его старик с немытыми ногами.
— Что это за жизнь, душа Даниил, если доктор не разрешает даже стоя помочиться?
Иосиф перевел дух, посмотрел на меня с каким-то сожалением и вперил взгляд в потрескавшийся, в желтых разводах потолок.
Я поглядывал на старика с тощими немытыми ногами. Он сидел на койке, закутанный в серое больничное одеяло, и во всем его обличьи было что-то причудливое, почти неземное. Над его покатой головой нимбом светились совершенно седые волосы, ослепительные, как снег, и от их белизны в палате веяло морозной поляной или лесной просекой. Он смотрел на Иосифа и слушал его, как собака хозяина — мудро и бессловесно.
— Нет справедливости на свете, — вздохнул мой опекун.
— Ничего не поделаешь, человек умирает по частям, — сказал старик с немытыми ногами.
— Взять дерево, — продолжал могильщик. — Дождь ли хлещет, гром ли гремит, оно растет и с каждым годом становится крепче. Сбрасывает листья и снова усыпается ими. А с нас, черт бы подрал, каждый день слетает по листику. И безвозвратно! Так-то, душа Даниил, оголился я весь, слетели с меня мои листья.
— Прекратите, — взмолился Цемах. — На душе и без ваших сравнений тошно.