Свет с Востока

Шумовский Теодор Адамович

Заключенному исправительно-трудовых лагерей положено ис­правляться и трудиться. То есть исправляться, чтобы трудиться — и трудиться, чтобы исправляться. В котласском лагере, хотя он был пе­ресыльным, а не постоянным,— правда, и на «пересылках» бывали бригады длительного использования— начальство считало, что и временно пребывавшим там арестантам не надо сидеть без дела, и задача «руководства» — обязательно найти им хоть какое-нибудь «общественно-полезное» занятие. Так я вскоре после прибытия с Вы­чегды увидел себя на картофельном поле, выкапывающим сизые мерз­лые клубни из-под снега. На осуществление этого «мероприятия»

была «брошена» вся наша бригада.

13 ноября в палатку внезапно принесли почту. Вести с воли, пусть и запоздалые, особенно долгожданны в мире узников и по особенному их волнуют. Вестями из родных мест обязательно делятся земляки, дорогие сердцу строки до получения новых известий помнят все. Све­жая почта неизменно связана с нетерпением, перечитыванием, но, прежде всего, — с радостью получения, независимо от поступивших с этой почтой сообщений. Арабская поговорка гласит: «свободный — раб, когда он жаждет; раб — свободен, когда он доволен». Те, кого

Путь на Воркуту

113

изощренной ложью и открытым насилием пытались превратить в рабов, в отдельные мгновения испытывали на себе мудрость этого изречения.

Итак, пришла почта. Одной из первых назвали мою фамилию, вы­дали три письма. Я залез на свои верхние нары, огрубевшие пальцы стали бережно извлекать из вскрытых цензурой конвертов листок за листом. И уже не было ни промерзлой палатки, ни дымящейся печки, ни самих нар. Строки желанные, долгожданные нежно прижимались к первым тяжелым мозолям на ладонях, лились в глаза, входили в память.

...Неровный, нервный почерк Веры Моисеевны. «Была в Проку­ратуре. Обещали твое дело затребовать и проверить». Приятное сооб­щение. Проверяйте, пересматривайте, гражданин прокурор, давно пора. Для надзора за соблюдением справедливости вас и содержит народ или — для того, чтобы вы давали ордера на его, народа, арест... «Мужайся, терпи. Постарайся сохранить свое здоровье и бодрый дух, они тебе пригодятся». Постараюсь, Вера Моисеевна, обязательно по­стараюсь. У вас, я знаю, свои невзгоды: благополучный муж, родст­венничек мой, ставши важной госперсоной, столпом государства, ос­тавил вас, докучную свидетельницу его нищей внешности, ушел к другой женщине. Вам, конечно, очень горестно. Однако сейчас обра­щенные ко мне слова легче писать в Москве, нежели читать в Котласе. Я знаю, что вы всегда были добры ко мне, так не надо этих общих просьб о сохранении здоровья, лучше сообщите, что у вас как-то стала налаживаться личная жизнь, я буду рад.

...Выработанный долгой бухгалтерской службой четкий, краси­вый почерк моего Иосифа, брата. «У нас все более или менее хорошо, не беспокойся... Иногда по вечерам, когда нет сверхурочной работы в банке или когда нечего ремонтировать, чтобы подработать — в такие вечера я беру свою скрипку и тихо, чтобы не мешать соседям, играю и вспоминаю наши с тобой скрипично-гитарные дуэты. Неужели это не вернется?» — «И даже непременно вернется, дорогой мой, единствен­ный. Ни ты, ни я не должны в этом сомневаться. Беда не сломит меня, падение мое было бы слишком большой честью для палачей, я лишу их этого удовольствия».

...И — милый, округлый, чуть размашистый, чуть неровный по­черк Иры. И — чуть слышный, почти угадываемый запах розовой юности, нежной свежести этого чистого полевого цветка.

27 ноября слухи, изо дня в день занимающие лагерников, под­твердились. Из

палатки в палатку стал переходить нарядчик:

114

Книга вторая: ПУТЕШЕСТВИЕ НА ВОСТОК

— Этап! Всем приготовиться!

Поднялся переполох. Суета, шум до неба, как всегда в таких слу­чаях. Вроде бы и подготовили себя жители «пересылки» к очередному путешествию, ведя речи о нем каждый день, а все же надеялись: авось пронесет, удастся «перекантоваться», перебыть хоть одну из неволь­ничьих зим на пусть и мало обустроенном, но уже немного насижен­ном месте. Не пронесло, не удалось перебыть.

И вдруг опять нарядчик:

— Алиев!

— Я! — отозвался рослый широкоплечий дагестанец с благооб­разным, чуть барственным лицом.

— На выход с вещами! В контору — оформляться на освобожде­ние!

Люди в палатке застыли от изумления. Еще минуту назад бес­правный этапник, дагестанец вдруг резко выделился, стал человеком другого мира. Он вышел с нарядчиком, а вскоре вернулся. За ним, неся полученные в каптерке его вещи, шел другой жилец нашей палатки, человек неопределенного возраста по имени Турды-ахун. Это имя многие произносили как «Тудахун», и сам Алиев, бывало, обыгрывая это уродливое сокращение, звал шутливо и вместе с тем властно:

— Тудахун! Иди сюда-кун!

Теперь порозовевший от волнения Алиев быстро сбросил с себя лагерный наряд, переоделся в синий костюм, ладно сидевший на его статной моложавой фигуре, переобулся. Пошел к выходу, небрежно кивая в ответ на поздравления. Турды-ахун, провожая, потащил за ним большой чемодан.

Ушел человек, как и не было его.

— Везет же людям! — вздохнул кто-то.

— Наверное, хлопотали вовсю, пороги обивали, так просто не выпустят.

— Пороги обивали! Не золотишком ли? У меня вон второй год хлопочут, ничего не могут сделать.

— Зачем уж так, «золотишком»! Может, просто разобрались и приказали освободить, за человека радоваться надо.

— Братцы, а может быть, это первая ласточка, а? Глядишь, и ко­сяками на волю пойдем.

Всем хотелось в это верить. Обсуждение закончили, чтобы не спугнуть птицу надежды.

Утренний свет

115

А вечером нас перегнали со всеми пожитками в большой барак, где три недели назад мы провели первые сутки по прибытии с Выче­гды. По приказу хмурых конвоиров каждый раздевался донага, накло­нялся, ему заглядывали в задний проход, потом ерошили волосы на голове: вдруг там и тут спрятано по ножу или бритвенному лезвию, которыми «враг народа» изрежет плотную и толстую стену вагона, после чего спрыгнет на ходу с поезда и пустится в побег?! Затем пере­тряхивали, прощупывали, сминали каждую вещь. Проверив, бросали на пол: «Забирай, одевайся!» И в толпу ожидавших своей очереди: «Следующий!»

Пройдя весь круг, я оделся, схватил свои вещи и, поскольку еще не всех обыскали, залез на верхние нары. И там, отвернувшись от кон­воиров и закрыв лицо руками, стал беззвучно смеяться: победа! Все дорогое, что я спрятал — научные записи, письма — все осталось при мне. Все уцелело, слышите, гражданин начальник конвоя? Хорошо искали ваши служаки, но я еще лучше спрятал. Тюремная школа при­несла ощутимую пользу. Кажется, впервые в неволе я смеялся так ра­достно, так упоенно. Ночью нас привели на станцию. По алфавиту фамилий разместили в товарных вагонах, с грохотом задвинули двери, заперли на замки.