Свет с Востока

Шумовский Теодор Адамович

Мои «сопроцессники», проходившие по одному «делу» со мной, — Лева Гумилев и Ника Ерехович — тоже получили по пять лет лагерей. Леву отправили в Норильск; знавшая его там женщина-химик, встретившаяся мне в Красноярском лагере осенью 1943 года, передала мне по памяти четверостишие Гумилева-младшего:

Я этот город строил в дождь и стужу, И чтобы стал он выше местных гор, Я сделал камнем собственную душу И камнем выложил дорог узор.

Нику этапировали на Колыму. Там в середине сороковых годов он погиб— в неисчислимых владениях Главного Управления ЛАГерей часто не выдерживали и более сильные телом.

Мне же была назначена Воркута.

Путь на Воркуту

109

ПУТЬ НА ВОРКУТУ

И опять, вечером 9 августа 1939 года, предстала мне ленинград­ская

пересыльная тюрьма— знакомая тысячам людей «пересылка», притаившаяся за старинными Лазаревским и Тихвинским кладбища­ми, за притихшей Александро-Невской лаврой, сонной речкой Мона­стыркой. Снова просторные камеры, тревожное ожидание этапа. На этот раз недолгое — едва я стал приглядываться к стенам гостеприим­ного дома, как уже оказался в кировской (вятской) тюрьме. Здесь мною было подано первое заявление о пересмотре дела; таких заявле­ний за годы скитаний по тюрьмам, лагерям и ссылкам мне придется написать сто десять. Служащая тюремной конторы, миловидная жен­щина в темном платье с белым кружевным воротничком, приняв гус­то исписанный лист бумаги, прочитала его, внимательно посмотрела на меня и мягко сказала:

— Хорошо, передадим по назначению.

В ее голосе прозвучало сочувствие — или так показалось, потому что я хотел этого?

Из Кирова путь наш пролег на север, к Воркуте. 22 августа вместе с другими этапниками я уже сидел во дворе «пересылки» в Котласе. Отсюда меня рассчитывали переправить в постоянное место назначе­ния. Воркута, лежащая далеко к северо-востоку от Котласа, рядом с Югорским полуостровом Северного Ледовитого океана, была известна как пожиралище людей, где условия труда и жизни были особенно жестокими. Начальники в НКВД рассуждали об отправляемых на дальний север «контриках» (так звали нас уголовники) просто: «вы­дюжит — его счастье, подохнет — спишем. Их наловили много, пе­ремрут эти — пригонят новых». Мне предстояло пополнить этап вор-кутинских «новичков».

Но где-то заело, что-то не сработало, отправку заключенных на север отложили. Мы были размещены в брезентовых палатках, и нас тотчас же стали выводить на работу. Сперва она состояла в переборке гнилого картофеля, рассыпанного по многим отсекам лагерного ово­щехранилища. Затем собирали бревна, валявшиеся вокруг зоны, укла­дывали их в штабеля. Наконец, грузили тюки прессованного сена и мешки с крупой на баржи, стоявшие у берега широко разлившейся Северной Двины; под заходившим солнцем, когда рабочий день мед­ленно близился к концу, река пылала нестерпимым и торжественным

по

Книга вторая: ПУТЕШЕСТВИЕ НА ВОСТОК

блеском, потом, наступая, по ней растекались нежная желтизна и ро­зовый свет вечернего неба.

В последующие дни я сдружился с Вернером Карловичем Форсте-ном. Недавно один из наркомов Карело-Финской ССР, теперь он был моим напарником на распиловке бревен. Не верилось, что этот чело­век с открытым лицом, доброжелательный и отзывчивый, мог быть «врагом народа». Я стал учиться у Вернера Карловича финскому и быстро оценил самобытную красоту этого языка.

Возле склада, где мы пилили, стоял щит, на нем вывешивалась ме­стная газета. Слова о «вечной советско-германской дружбе» и сообще­ние о вторжении фашистской Германии в Польшу были напечатаны почти рядом. «Странное совпадение!» — подумал я. Потом прочитал о том, что на третий день вторжения Англия и Франция объявили Гер­мании войну. Но небольшая Польша уже билась в хищных руках, че­рез неполный месяц после нацистского нападения она сникла. Второе дыхание для борьбы придет позже.

5 сентября нас, привезенных 22 августа, переправили в погрузоч­ный лагерь на берегу Вычегды, которая возле Котласа впадает в Север­ную Двину. Мы и здесь были размещены в палатках, несмотря на то, что стала чувствоваться осенняя стужа. Работать пришлось исключи­тельно на погрузке. Чуть ближе середины Вычегды ставилась баржа, к ней с берега вел узкий трап. Внизу таились темные речные глубины, над ними по наклонной плоскости мы катили рвавшиеся из рук тачки с 50-килограммовыми мешками цемента, носили на спине 60-килограммовые мешки с мукой или крупами. В нашей бригаде работал среди других бывший редактор ереванской молодежной газеты Тигран Харуни. Близко я познакомился с ним чуть позже, когда арестанский товарный поезд в течение восемнадцати суток вез нас в Сибирь. Ти­гран пересказал мне содержание книги о Манон Леско, потом с его помощью я возобновил свои занятия армянским языком, начатые в первой моей тюремной камере, в ленинградском Доме Предваритель­ного Заключения. Мой новый знакомый пробыл в Сибири недолго, вскоре по прибытии его отправили в следующий этап. До меня дошла весть о том, что он вновь попал на Вычегду, опять грузил баржи и в один несчастный день сорвался с узкого трапа в реку. Как хотелось, чтобы это было не так! Но в рассказе о беде назвали Тиграна...

Однажды пришлось грузить 90-килограммовые мешки с сахар­ным песком на баржу, подошедшую от устья Вычегды. Тяжело осев­шая баржа ушла к Архангельску, но, пройдя 160 километров, наткну­

Путь на Воркуту

111

лась на непробиваемый лед — был конец октября — и повернула об­ратно. Пришлось ее разгружать, но неимоверная тяжесть мешков, теперь уже выносимых вниз по трапу, облегчалась радостным созна­нием того, что, поскольку судоходство прекратилось, путь на Воркуту закрыт до поздней весны, а уж там посмотрим. Должно же все-таки возыметь какую-то силу мое заявление о пересмотре дела, поданное в кировской тюрьме!

И как раз вскоре я получил на него ответ. Извещение, врученное мне в приемной начальника лагеря, сообщало, что я «осужден пра­вильно, оснований к пересмотру дела не имеется». Как хорошо, что во мне к тому времени была внутренняя жизнь. В памяти вставали пяти­стишия Аррани:

Поэмы Аррани — ты видишь — точно реки: У каждой свой исток, свой путь и берега, Их свежесть у людей приподнимает веки, В них сердце отмывают — и навеки Становится сердцам свобода дорога.

В оранжевом плаще задумчиво-усталый, Устало-нежный сумеречный час! Как осень поздняя, благоуханно-вялый На вечера плечах покров прозрачно-алый Чуть светится, почти совсем погас.

Текут мгновенья — и, как будто гнезда В зеленой чаще вьет пернатых дочь, Любви к птенцам не в силах превозмочь, Серебряные трепетные звезды На шелке неба вышивает ночь.

Я, в сумерки стиха рожденный светом, Я до того полжизни брел во мгле, Но с той поры на милой мне земле Сквозь толщу бед я прорастал поэтом С печатью мученика на челе...

Кончался второй месяц моей жизни в постоянном лагерном пункте. Едва оглядевшись на новом месте, в сентябре я отправил письмо Ире Серебряковой. Поведал ей о своих арестантских передви­жениях по стране — она просила об этом еще в давнем, изорванном цензурой, а затем отправленном ко мне послании. Ей хотелось, писала

112

Книга вторая. ПУТЕШЕСТВИЕ НА ВОСТОК

она, всегда знать, где я нахожусь. Когда-то дойдет мое «заказное с уве­домлением» до невских далей? Весь октябрь прошел в ожидании отве­та, но его не было.

6 ноября пребывание на Вычегде кончилось. Под вечер нас уже вели через Котлас, красный от праздничных флагов, в знакомую «пе­ресылку». Снова брезентовые палатки, но теперь посреди каждой ды­мится трудно растапливаемая печурка. Вокруг жалкого огонечка густо сидят люди в лагерных шапках-ушанках, телогрейках «второго срока», то есть ношеных до них другими, в заплатанных ватных брюках, в грубой холодной обуви; ничего, потом выдадут фланелевые портянки, будет потеплее. Когда это «потом»? «Как только привезут в каптерку, сейчас нет и не спрашивайте, о портянках объявят по бригадам. Это если вдруг оставят здесь, а если угонят в этап — выдадут в том лагере севера, востока, юга страны, куда вас привезут вертухаи с автоматами и овчарками. Все понятно? А сейчас отворачивай, не болтайся у каптер­ки, тебе здесь делать нечего». Это речь заключенного каптера, то есть заведующего вещевым складом. Завтра начальство может его разжа­ловать в рабочие за зоной, но сегодня, став должностью чуть выше своих товарищей по несчастью, он снисходительно их поучает и высо­комерно ими повелевает.