Свет с Востока

Шумовский Теодор Адамович

Мы — осужденные, поэтому нас привезли в пересыльную тюрьму на Константиноградской улице, 6. Это за Московским вокзалом, там, где укромнее: течет себе тихая речка Монастырка, рядом заросли, глу­хие улицы. Поменьше лишних глаз, для тюрьмы так удобно.

«Пересылка» напряженно работала: отсюда постоянно отправля­лись этапы заключенных, они шли во все концы страны, в разнооб­разные точки Главного Управления Лагерей НКВД СССР (ГУЛАГа). Может быть, потому, что на Константиноградской содержались люди с уже решенной судьбой, когда закончившемуся следствию помешать невозможно, режим был здесь чуть повольнее: разрешалось ходить к приятелям в другие камеры, подолгу засиживаться «в гостях», безза­ботно разговаривая о том,

о сем. Камеры оказались просторными, но каждая была переполнена. Люди спали на полу тесными рядами, на спальных местах их владельцы помещались и днем. Я с Никой и Левой расположились вместе, но ходили в соседнюю камеру, к тем шести студентам, о судьбе которых узнали из надписи в застенке военного трибунала: «Дернов приговорен к шести годам заключения, Предте-ченский — тоже. Гольдберг приговорен к восьми годам заключения, Люблинский — тоже. Давиденков приговорен к десяти годам заклю­чения, Ярошевский — тоже». Мы с ними делились воспоминаниями о следствии, трибунале, потом... «А что, ребята?— предложил кто-то, — давайте читать лекции! У каждого из нас есть что сказать по своей части, есть свой конек, иначе для чего учились?» И пошло новое дело. Не вспомнить всех докладов, но звучат в ушах Левины выкладки о хазарах и сообщение Ники из недавно задуманной им книги «Исто­рия лошади на древнем Востоке». Сам я докладывал об арабской сред­невековой картографии. Много было вопросов, и высказывались под­час неожиданные суждения — ведь каждый из нас узнавал для себя новое, и каждый, истосковавшись по студенческой скамье, спешил «тряхнуть стариной» и показать, прежде всего себе, что еще не все

За двумя вокзалами

89

потеряно. К этому времени относится мой перевод из арабской по­эзии, сделанный мной по памяти: когда-то, на третьем курсе, мы чита­ли эти стихи в подлиннике:

Неужели друг уедет, здесь подругу оставляя, Воскрешая скорбь разлуки, умерщвляя радость встреч? Лону радости — Багдаду буду слать привет всегда я Из чужбины, где спокойным не смогу я взор сберечь.

Из-за ненависти даже не расстался б я с Багдадом,

Но судьба меня сразила, ныне жизнь мне сделав адом.

Не найти мне здесь покоя, нет утехи, нет услады,

Нет соседа, в ком бы видеть мог я друга своего.

Но душа живет надеждой, что настанет день отрады:

Друг вернется, и подруга встретит радостно его.

За тебя, Багдад, как выкуп каждый город может встать,

И мой дом с моим кварталом за тебя я рад отдать.

Объезжать восток и запад сей страны случалось мне

На медлительном верблюде, на стремительном коне,

Но реки, подобной Тигру, я нигде не повстречал

И подобного Багдаду поселенья не видал,

Не видал людей, багдадцам равных тонкостью ума,

Сладкозвучной диво-речью, где краса царит сама.

Мне говаривали: «Если бы действительно питал

Ты привязанность к Багдаду, то его б не покидал».

«Да, любовь, — я молвил, — вяжет всех людей с землей родной.

Но судьба стремит их к целям чужедальней стороной».

Положение осужденных позволяло получать редкие свидания. Ко мне пришел инженер Алексей Васильевич Корсунцев, с которым я случайно познакомился двумя годами ранее в южном поезде. Было это где-то близ Пятигорска, а оказалось, что проживаем на одной и той же Петроградской стороне в Ленинграде. Сблизили меня с Алексеем Ва­сильевичем два обстоятельства: во-первых, его неравнодушие к язы­кам — он владел английским, немецким, шведским и постоянно ста­рался расширить свой кругозор; во-вторых, он являлся правнуком первого русского переводчика Корана с подлинника — Гордия Семе­новича Саблукова, учившего в Саратове юного Чернышевского. Живя в общежитии, я время от времени бывал у инженера в семье, жадно вдыхая запах домашнего уюта; помногу часов длились наши разгово­ры о языках, литературе, музыке,

востоковедении. Теперь, отгорожен­

90

Книга вторая: ПУТЕШЕСТВИЕ НА ВОСТОК

ный от меня двумя решетками, косясь на ходившего между ними ох­ранника, Алексей Васильевич сокрушенно смотрел на мое обросшее бледное лицо и временами ронял: «ничего, ничего, все будет у вас хо­рошо. ..» Охранник стал поглядывать на часы.

— Алексей Васильевич, спасибо за то, что вы пришли.

— Я не мог поступить иначе, вы же знаете.

— Спасибо. Привет мой прошу передать вашим родителям, суп­руге Полине Михайловне— охраннику требовалась определенность: называешь имя — укажи, кем приходится, — дочке Беате и ...

— ... Ире Серебряковой? — докончил Корсунцев, чуть улыбнув­шись.

— Да, ей, которая праздновала со мной в вашем доме день моего рождения... Мы тогда праздновали... за неделю до того, как меня...

— Свидание окончено! — возвестил охранник.

Прошло несколько дней. Однажды кто-то из нашего ныне уже большого студенческого «землячества» сообщил: «Юрка, — он назвал фамилию пятикурсника из одного института, — сказал на свидании матери по-французски, чтобы не понял стражник: "меня били". Те­перь об этом узнают многие». — «И так знают, — возразили рассказ­чику, — да каждый боится за себя...» — «Не все», — заметил я, вспом­нив об Алексее Васильевиче.

Потом... Не то Нике его сестра Вриенна, не то Леве его мать Анна Андреевна Ахматова, не то и та, и другая сообщили на свидании: 17 ноября по протесту адвокатов Коммодова и Бурака Военная коллегия Верховного суда СССР отменила приговор военного трибунала в от­ношении нас и направила дело на переследствие. Не «прекратить дело» за скандальным провалом обвинения, а «направить на переследствие». Вот ведь как хорошо вцепилась. Ложь бьет в глаза, смердит, а... «на­править на переследствие». Пускай там, в Ленинграде, разбираются, мы в Москве к этому больше не причастны.

Как бы то ни было, Ника, Лева и я — не осужденные, мы вновь подследственные, о нас еще не сказано последнего слова! Торжествуем, надеемся, ждем. «...И свобода вас встретит радостно у входа...» Ко­нечно, сперва новые допросы, но после... «Здравствуйте, Игнатий Юлианович Крачковский, здравствуйте, книги! Алексей Васильевич, вот и я! Помните наше свидание? Ира... здравствуй!» Текли часы и дни. Мы, трое переследственных, оказались переведенными в другую камеру: она узкая, полутемная — да не беда, подумаешь! Недолго нам тут быть, а тюрьма — не дворец, нужно потерпеть. Ника сделал из

За двумя вокзалами

91

черного хлеба шахматные фигурки — половину их вывалял в стенной извести — это белые, а для черных цвет готов был сам собой. Краси­вые были фигурки: необычные, причудливые. У Ники помимо восто­коведной одаренности— руки скульптора и развитая наблюдатель­ность, именно это помогает ему искусно рисовать древнеегипетские пиктограммы... И вот мы втроем подолгу ведем шахматные битвы, и на мгновение нас поглощает страсть борьбы, и отступают — нет, лишь слегка затушевываются — бодрящие слова: приговор отменен, приго­вор отменен...

И вдруг Ника заболел. Кажется, простудился, но он вообще не от­личался крепким здоровьем. Увели его в тюремную больницу.

И вдруг нам двоим оставшимся, Леве и мне, объявили: собираться на этап. «Как это, позвольте, нам назначено повторное следствие, про­верка дела!» — «Отставить разговоры!» Спорить нельзя. Спокойно, может быть, отменят. Ведь прямое нарушение закона.

Этап — завтра, но уже сегодня в тюрьме гул, как на восточном ба­заре. Сердце учащенно бьется. «Куда повезут, что там ждет?» Кончают­ся часы призрачного тюремного покоя. «Может быть, нас развезут по разным лагерям, — говорит Лева, — послушай и постарайся сберечь в памяти...» Мы залезаем под нары, подальше от суеты, Лева шепчет мне стихи своего отца, я запоминаю: