Свет с Востока

Шумовский Теодор Адамович

Один раз, когда мы с ним тихо беседовали за «вторым столом» — очень хотелось не оставлять его наедине с мрачными мыслями — к нам подсел Борис Борисович Полынов.

— Угадайте-ка, что мне пришло в голову? — заговорил он, хитро сощурив глаза. — А вот что: давайте организуем в сих благородных стенах вольный, то есть неофициальный, университет. Ей-богу, а? Слушателям будет польза, потому что они отвлекутся от всякой своей тоски, глядишь, узнают кое-что новое. Нам, лекторам, тоже будет весьма кстати побудоражить свои знания. Итак, я берусь читать курс географии в самом широком смысле, включая теорию ландшафтов, которая с неких пор стала моей слабостью, материала хватит на сто лет. Вы, Анатолий Нестерович, смею думать, не откажетесь поведать нам о языкознании — здесь, как мне кажется, тоже много сверхлюбо­пытного. Ну, а Теодор...

— Борис Борисович, я предпочел бы пока слушать, а не говорить.

— Скромница! Вы же пятикурсник, без пяти минут дипломиро­ванный специалист!

— Пять минут оказались больно длинными...

— Ваш учитель Игнатий Юлианович Крачковский, которого я давно знаю и глубоко уважаю, тоже посоветовал бы вам не только писать статьи, но и выступать перед разными аудиториями. Ученый должен привыкнуть смотреть в глаза многим. Ладно, пока слушайте, а потом начните выступать, я вам советую...

Таково было рождение «вольного университета» камеры 23. Пер­вая лекция состоялась в конце мая. Полынов читал ее увлеченно, с большим подъемом — знания требовали обнародования, но сказыва­лось и то, что старый ученый истосковался по своему делу, которому была посвящена вся жизнь. Почти все обитатели камеры — исключе­ние составляли плохо знавшие по-русски финн Рянн, ассириец Ниса­нов и некоторые другие — уселись вокруг докладчика и внимательно

У «всех скорбящих радости»

79

слушали. Народ ценит живое слово истинной — научающей — науки, обращенное к нему. Днем позже Анатолий Нестерович стал рассказы­вать об истории русского языка, об исторических судьбах слов, и я доныне помню благоговейную тишину, которая сопровождала не­громкую — чтобы не привлекать внимание охраны — речь лектора, и вижу десятки блестящих любопытных глаз, устремленных к нему. Бесправные, униженные люди, которых пытались низвести до поло­жения животных, вдруг на мгновения прикоснулись душами к чуду науки: оно отыскало в них живой отзвук, напомнило им о том, что они все-таки остаются людьми.

Деятельность «вольного университета», постепенно ставшая при­вычной частью внутренней жизни камеры, приподняла и осветила арестантские будни, наполнила их новыми увлеченными занятиями. Нашлись люди, знакомые с английским, французским, немецким язы­ками, другие старались перенять их знания, прилежно заучивая незна­комые слова. Вряд ли они думали о практическом применении узнан­ного, их привлекали процесс изучения и его возвышенная природа, пробуждавшая в душе сознание человеческого достоинства и отвле­кавшая на время от ужаса окружавшей действительности. И вот уже кто-то предложил: «а что, если создать кружок философии, у нас же есть специалисты...»

Люди стремились вверх, но силы слишком неравны: тяжкая пята распорядка «внутренней тюрьмы» и террор «следствия» распинали слабых, сдерживали осторожных, охлаждали всех, кто хотел избежать кары за «неположенные занятия». Ряды увлеченных понемногу редели, оживление стало выдыхаться.

В июле «вольному университету» был нанесен сокрушительный удар. Очередная «выписка» продуктов задержалась, и один из арестан­тов по просьбе Полынова и обкомовца Ильева продолбил отверстие в стене, чтобы получить из соседней камеры пачку папирос. Вероятно, дырка в стене была пробита узниками еще в прошлом веке? Ведь не­просто было бы сейчас буквально за один вечер, действуя заточенной ручкой от оловянной ложки, выполнить столь трудоемкую работу. Может быть, лишь отыскали спасительное отверстие, расширили... Как бы то ни было, папиросы были переданы, Ильев и Полынов с на­слаждением закурили. Но нашелся среди новоприбывших в камеру некто, который при очередном вызове к следователю донес начальству о случившемся. И вот загрохотал замок, дверь в наше обиталище ши­роко распахнулась. Вошел корпусной начальник с двумя помощника­

80

Книга вторая- ПУТЕШЕСТВИЕ НА ВОСТОК

ми. Мы были построены в шеренги, он обратился к нам с прочувство­ванной речью.

— Вот! Народ строил эту тюрьму, силы на нее положил, а вы раз­рушаете! Какие же еще нужны доказательства тому, что вы и есть вра­ги народа!

Умозаключение было неотразимым. Полынова с Ильевым увели в карцер, как-то забывши в их тени о третьем, возившемся у злополуч­ной дырки; отверстие заделали. Предатель выдал себя вызывающим поведением в камере: считая, что в общество «преступников» он попал ненадолго и что администрация на его стороне, он требовал внеоче­редного предоставления ему «удобств», полагающихся по арестант­скому этикету старым узникам. С ним перестали общаться: не станем тебя душить, но уж разговаривать с тобой никакие твои начальники не заставят.

После отправки Полынова «на перевоспитание» наш «вольный университет» умер — ведь старый ученый, в котором кипела молодая душа, был «движущим духом» всех просветительских начинаний в камере 23: помимо личного участия в лекторской работе, он организо­вывал выступления и профессора Генко, и некоторых других специа­листов — всех, кого можно было втянуть в живой научный разговор, обмен мыслями. Нередко, отдыхая от лекций, Полынов читал вслух книги русских и западных писателей, которые ему удавалось получать в тюремной библиотеке. Я остро переживал разлуку с Борисом Бори­совичем. Увижу ли я его еще когда-нибудь? Запомнилось, как однаж­ды он сказал мне: «Нам с вами надо написать книгу о влиянии ланд­шафтов на происхождение и развитие человеческой культуры в раз­ных обществах. Я возьму на себя географическую часть, вы — лин­гвистическую...» Сбудется ли?

А Генко после скоротечного оживления в ходе лекций медленно сходил на нет. Вновь я видел его отделившимся ото всех, озирающим­ся затравленным взором, тяжело задумавшимся нелюдимом. Вступать с ним в беседу было труднее, чем раньше — вмешательство со сторо­ны, даже доброжелательное, стало его раздражать. Что-то его ждет?.. Кого спросить о нем, когда наши тюремные пути разойдутся? Через много лет я узнал: не то в 1939, не то в 1940 году Анатолий Нестерович был освобожден, опять увидел свою бесценную библиотеку, свой Ин­ститут востоковедения; но в начале войны был снова схвачен и уже не вернулся. Так и не пришлось больше встретиться с этим своеобраз­ным — замкнутым, но щедро одаренным — человеком, замечатель­

За двумя вокзалами

81

ным ученым. А с Полыновым судьба свела меня на два часа в 1946 году, но об этом нужно говорить отдельно.

Мои филологические раздумья, сопоставления, поиски примеров продолжались, постоянная работа ума поддерживала силы. А вот еще... Пишу эти строки, а передо мной лежит старый, сороковых го­дов листок бумаги, на котором почти выцветшими чернилами сохра­нены арабские слова. Это мой перевод пушкинского «Если жизнь тебя обманет». Под стихами тоже по-арабски стоит: «апрель 1938, переве­дено по памяти в тюрьме». Тогда же, в июле, я начал изучать армян­ский язык при помощи моего первого учителя по этой части — такого же заключенного, Пайтяна.

7 августа меня вызвали из камеры «с вещами», то есть навсегда. Я грустно оглядел помещение, где протекли первые полгода моей нево­ли; здесь родились новые мысли, которые, вынеся за эти стены, надо сберечь. Охранник открыл решетчатую дверь, я кивнул оставшимся товарищам, вздохнул и вышел. В кабинете следователя мне дали под­писать бумагу о том, что я осведомлен: изъятые у меня письма и от­крытки моей матери— как не содержащие материала для обвине­ния — сожжены 14 июля 1938 года. Конечно, гуманистам из НКВД так поступать проще, нежели возвращать «писанину», как презрительно они выражались, родственникам заключенных. Затем я был сведен во двор и усажен в тюремную машину, которая, получив груз, помчалась неизвестно куда.