Свет с Востока

Шумовский Теодор Адамович

Старый петербуржец Александр Александрович Скарон. Я так и не узнал о его роде занятий, потому что когда он, молча присаживаясь рядом со мной, неизменно тяжело вздыхал, время общения уходило на то, чтобы попытаться его утешить, вселить в усталое старческое сердце надежду на просветление. Постоянно скорбящие долго не живут, и я опасался даже за близкое его будущее. Не знаю, много ли дней отпус­тила ему жизнь после того, как нам пришлось расстаться перед осенью того же 1938 года.

Староста камеры Степанов — крестьянин из какой-то ленинград­ской «глубинки». Представление об этом человеке связано во мне с

У «всех скорбящих радости»

75

воспоминаниями о неколебимой арестантской законности, пронизан­ной требованиями

солидарности, справедливости, этики, если угод­но — самой чести. Степанов — единственный, кто имел бумагу и ка­рандаш, разумеется, втайне — вел список населения камеры с указани­ем даты ареста каждого. Соответственно тюремному стажу осуществ­лялось распределение скромных удобств жизни заключенных. Давние узники имели преимущество перед новичками, но так как состав заключенных постоянно менялся — одних куда-то переводили, других приводили — то новички с течением времени становились «лордами», «старичками», заслужившими уважение и почет за долгие страдания. Мне, проведшему в 23-й камере первые полгода тюрьмы, довелось полностью пройти «путь наверх»: во время обеда я сперва вместе с другими новоприбывшими стоял в углу около открытого унитаза туа­лета, держа в одной руке оловянную миску с баландой (жидкость с редкими капустными листьями и рыбьими костями), а в другой — ложку. По мере выбывания старших по стажу, я — в соответствии со степановским списком, передвинулся на освободившееся место за «третьим столом», где уже можно было сидеть, потом за «вторым» и, наконец, в качестве заслуженного узника уселся за «первый стол», который в камере почтительно звали «столом лордов». Этим нарас­тающее «благоустройство за выслугу лет» не ограничивалось: ночью столешницы «второго» и «третьего» столов снимались с козел и пре­вращались в нары — «юрцы»; я первоначально спал в тесноте под ними, позднее — уже на них, где было чуть просторнее. Все передви­жения людей на обеденных и спальных мест производились по коман­де Степанова, и обсуждать их не было смысла, ибо они оправдывались единственно справедливым доводом — тюремным стажем; на исклю­чение из правила могли рассчитывать лишь инвалиды и больные.

Нужно вспомнить еще об одной благородной черте, проникшей в арестантский быт издавна, быть может, от народовольцев или даже от декабристов: заключенные, получавшие продуктовые передачи с воли, обязательно делились их содержимым с неимущими товарищами — это рассматривалось как долг тюремной чести. В ленинградском Доме Предварительного Заключения всем его обитателям, даже тем, у кого было закончено следствие, не разрешалось ни получать передачи, ни иметь свидания с родными. Но те, у кого при аресте были изъяты и зачислены на лицевой счет принадлежавшие им деньги, могли один раз в месяц выписать продукты на 25 рублей. В однообразной жизни камеры день такой «выписки» и особенно получения вожделенных

76

Книга вторая: ПУТЕШЕСТВИЕ НА ВОСТОК

яств был праздником, радостная суета оживляла бледные заросшие лица и потухшие глаза. Счастливые обладатели небольших мешочков с маслом, колбасой, чесноком, папиросами, еще не наглядевшись вдо­воль на свои сокровища, подходили к столу и клали свой взнос в по­мощь товарищам, жившим только на скудном казенном пайке.

Тюремное товарищество помогало и сближало.

«Какая смесь наречий и сословий!» Из сумрака воспоминаний по­лувековой давности о 23-й камере медленно, одеваясь живым светом, выступают навстречу мне: старый большевик, поседевший в царских тюрьмах, — и кавалергард, стоявший на карауле у царских покоев; заведующий отделом обкома партии — и церковный староста; поляр­ник, морской командир, актер... У каждого свое наречие, свой язык — профессиональный и общественный.

И никого из них я не встречал на воле. Как, следовательно, широк мир, и как широко простерлась рука, согнавшая в казематы столько не знакомых друг другу людей!

Но нет, мир все-таки тесен. 9 апреля в камеру ввели человека, ли­цо которого показалось мне знакомым....

Да, это профессор Генко, крупнейший кавказовед страны. В октябре прошлого 1937 года он выступал в Институте востоковедения Академии наук на всесоюзной сессии Ассоциации арабистов с докладом об арабских влияниях на Кавказе. Мне запомнились энергичные черты, порывистые движения, живые глаза, черные ухоженные усы. Профессор был красив, говори­ли, что у него в роду были греки.

— Здравствуйте, Анатолий Нестерович!

Генко вздрогнул, испытывающе посмотрел на меня.

— Вы кто? Откуда я вам знаком?

Арестанты с любопытством прислушались к нашему разговору.

— Анатолий Нестерович, вы делали доклад... читали доклад на сессии арабистов... Она проходила под председательством учителя моего, Игнатия Юлиановича Крачковского... Я выступал тогда в пре­ниях по вашему докладу.

Генко опустил голову.

— Да-да, сессия... доклады... Игнатий Юлианович... Все это те­перь кончилось для меня, все пропало... как моя библиотека, которая была мне дороже самого себя...

— Отбой! — крикнул охранник сквозь решетку. Все засуетились, начали спешно настилать нары, укладываться спать.

У «всех скорбящих радости»

77

На следующий день мы с Анатолием Нестеровичем долго сидели в стороне, вспоминая Институт востоковедения. Академик Крачковский предложил мне внештатную работу в Арабском кабинете этого инсти­тута, когда я был студентом четвертого курса, таким образом, к сере­дине пятого мне довелось узнать многих научных сотрудников. Значи­тельную их часть, начиная от директора, академика Самойловича, поглотило лихолетье, которое переживала страна. Как правило, жерт­вами расправ были самые талантливые; судьба Крачковского, особен­но после зловещей статьи Л.И.Климовича в 1937 году, висела на во­лоске. Разговор наш с Генко переходил от человека к человеку, одного только я старался не касаться — того, что всего полгода назад Анато­лий Нестерович был выдвинут в члены-корреспонденты Академии наук. Собеседнику было бы тяжко вспомнить об этом в тюремной камере.

Его стали таскать на допросы, чаще всего, как было принято, ноч­ные. Они действовали на профессора особенно угнетающе и разру­шающе: он осунулся, побледнел, стал повышенно возбудимым скорее, чем другие. Вместе с появившейся проседью, обвисшими усами и не­давно щегольским, теперь мятым и запачканным синим костюмом это производило удручающее впечатление.

— Знаете, — сказал он мне однажды, лихорадочно блестя глаза­ми, — я хочу с вами проститься. Если вам суждено выйти на свобо­ду — дай вам это бог, вы же еще так молоды — поклонитесь от меня дорогому нам обоим Институту востоковедения.

— Анатолий Нестерович, о чем вы говорите?

— Когда меня вызовут на очередной допрос, я не вернусь в каме­ру. Брошусь в пролет лестницы и все будет кончено. Нет смысла и нет желания жить.

Я задрожал всем телом и приготовился умолять обессилевшего душой человека отказаться от рокового решения. В тот же миг из-за решетки прозвучало:

— Кто на «гэ»?

Генко увели. Я в ужасе смотрел на сомкнувшуюся дверь. Почему было не крикнуть вдогонку: «Он хочет покончить с собой, останови­те!» Но разве можно такое кричать, это бы навлекло на него новые беды за попытку «уйти от заслуженного наказания». И все же... и все же... Да просто онемел язык от неожиданности вызова, от страха за этого человека...

78

Книга вторая: ПУТЕШЕСТВИЕ НА ВОСТОК

Примерно через два часа загремел замок, в камеру вошел Анато­лий Нестерович. Я бросился к нему. Он мельком взглянул в мои ши­роко раскрытые глаза и обронил:

— Пролеты затянули сетками. Наверное, уже были случаи. Но я все равно... уйду от их рук и сроков. Теперь это окончательно решено, и отговаривать меня бесполезно.

Его как-то вдруг перестали вызывать, — может быть, следователь уехал в отпуск? — и он часами сидел неподвижно, о чем-то думая. Ах, как бы хорошо, если б о своих кавказских языках!