Свет с Востока

Шумовский Теодор Адамович

Унылый вид осыпавшихся каменных стен с пустыми проемами окон и дверей, бывших комнат, поросших буйной зеленью, одичалых деревьев и давно нехоженых улиц дополняется лесом намогильных памятников сразу за угадываемой городской чертой. Шемаха окружена поясом кладбищ — четыре мусульманских, армянское и русское. На горе за речкой, огибающей южные пригороды, четко высятся семь мавзолеев с низкими стрельчатыми входами; поодаль, к западу, оди­нокий квадрат дома без крыши; внутри стен чьи-то старые могилы; чахлые деревья устало склонили над ними пыльные ветви, в пустых оконных проемах здания пламенеет шафранное небо заката. Зайдешь на это кладбище — и сразу обступит тебя скорбная поросль стоящих и лежащих каменных плит, испещренных арабским письмом

и изобра-

52

Книга первая: У МОРЯ АРАБИСТИКИ

жениями предметов, имевших отношение к занятию покойника. Дав­но распались под морем камня кости, давно истлели глаза и руки ис­кусных каменотесов, давно не читает кружев узорного письма никто, кроме утреннего ветра, полдневного солнца и ночных звезд. Под тяж­кой десницей времени незримо склоняются стоящие и врастают в землю лежащие плиты. Два царя властвуют здесь — время и тишина.

На другой горе, обрывающейся у юго-восточной дороги, тоже кладбище: узорные камни лежат в пещере и вверху, высоко над доро­гой, там, где густо пахнет пряными дикими цветами. Они то взбира­ются на кручу, белеющую скалистыми отломами, то спускаются глубо­ко в лог, к пастбищам на берегу горного ручья. И ближе, на городской стороне, опять кладбище, и на северной окраине, у входа в тесное уще­лье, по дну которого вьется звонкоголосая серебряная струя, тоже угрюмо теснятся, жмутся один к другому серые памятники с зарос­шими мхом буквами... А надо всем простерто безбрежное синее по­крывало покоя, словно сама вечность прилегла под этим мирным не­бом, чтобы напомнить о себе. Покой...

Однажды в знойный июльский полдень этого памятного 1936 го­да я не пошел бродить по кладбищам. Захотелось посмотреть мечети, знакомые мне до той поры по детским впечатлениям; я должен был увидеть их глазами начинающего арабиста, уже прослушавшего в уни­верситете курс истории халифата, курс истории мусульманского искус­ства и только что сдавшего самому Крачковскому курс Корана. Ряд коранических сур угнездился в моей памяти так прочно, что я их читал наизусть, чем поражал своего старого приятеля по шемахинской шко­ле азербайджанца Халила. «Когда окончишь университет, мы выберем тебя муллой», — говорил он мне, смеясь.

«Что же представляют собой ритуальные здания ислама на зрелый взгляд? — спрашивал я себя. — Действительно ли здесь в южной стене устроена ниша, указывающая направление в сторону Мекки? А как выглядят кафедра проповедника и зеленое знамя? А где бассейн для омовения? А какая лестница внутри минарета? А сколько ворот во двор?»

Мечетей в Шемахе я помнил три: Сары Топрак и Джума помеща­ются на главной улице старого города. Первая— у выхода на юго-западную дорогу, вторая — на юго-восточную. Третье здание стояло на одной из перпендикулярных улиц, поднимающихся в верхний го­род; двое боковых ворот вели из просторного двора в узкие пустын­ные переулки. Когда-то, еще школьниками, мы с Халилом долго ос­

Поэт при дворе ширваншахов

53

матривали первые две, и я решил, что сейчас мы опять пойдем туда как-нибудь вместе; ему, наверное, будет интересно при осмотре услы­шать рассказ человека, уже кое-что знающего по этой части из книг и лекций.

«Что это за мечеть? — подумал я, вступив во двор и осматрива­ясь. — Как она называется? Забыл я или совсем не знал?» Мне вспом­нилось, как в 1922 году, еще мальчиком, полный ужаса и любопытства, я наблюдал из верхнего города религиозную процессию шиитов, шед­шую где-то здесь, по этим старым каменистым улицам. Громадная толпа мерно колыхалась, полуголые люди били себя — одни кинжала­ми по голове, другие цепями по плечам. Стоны боли тонули в криках: «Шах Хусейн! Вах Хусейн! Шах Хусейн! Вах Хусейн!» Я еще не знал тогда, что Хусейн — внук основателя ислама Мухаммада, сраженный в битве при Кербела в 680 году. Шииты, одно из двух крупнейших на­правлений мусульманства, оплакивают его гибель в течение уже три­надцати столетий... Все больше крови обагряло пыльные камни, все большее исступление овладевало процессией.

И потом... не сюда ли она повернула, не здесь ли запылали костры, на которых кипели котлы с мясом жертвенных баранов? Да, кажется... кажется...

Я оглядел широкий пустынный двор. Над ним, давно нетрево-женная, звенела знойная тишина. Потрескавшиеся плиты дорожек, просторные площади и овальный бассейн заросли травой, высохшей и поникшей под долгим летним солнцем. Прямо передо мной стояли осыпавшиеся, с пустыми проемами стрельчатых окон, бывшие стены мечети. Я заглянул внутрь — то же запустение царило и там такие же серые камни, полускрытые дикой желтой растительностью. Белые и коричневые бабочки беззаботно порхали над лиловыми цветами ре­пейника. Ни одного звука не доносилось извне, нигде не было видно ни души. Мне вдруг стало не по себе из-за странного чувства отчуж­денности от живого мира, которое охватывало меня, чем дольше я стоял у руин и пытался представить краски, когда-то переливавшиеся в этом умершем здании, слова, давно отзвучавшие. Где люди, толпив­шиеся здесь, как сложились их судьбы? Когда в последний раз они покинули эти стены? Что было на этом месте прежде? Я стоял и думал; век минувший, давно пережитый и оцененный, глядел изо всех углов, постепенно вливаясь в меня, как вода.

Потом оцепенение прошло; в каждом из нас, какой бы силой во­ображения и степенью перевоплощения мы ни обладали, настоящее сильнее прошлого. Я встряхнул головой и медленно пошел вокруг

54

Книга первая У МОРЯ АРАБИСТИКИ

мечети. В дальнем углу двора показалось небольшое строение. «Что это? — подумалось мне. — Здесь кто-то живет? Здесь, в этой глуши?»

Нет, это не было обиталищем живых. Густая решетка в единст­венном окне была сплошь повязана разноцветными лоскутами мате­рии — знаками посещения чтимой могилы, принятыми у мусульман. Я понял, что это «пир» — усыпальница святого, предмет поклонения верующих. В Шемахе было несколько таких «пиров», обычно при ме­четях, но помимо этого один на склоне холма в верхней части города, где возвышался православный собор, другой — напротив, под двором бывшей летней резиденции бакинского нефтепромышленника Лалае-ва. Может быть, и здесь когда-то стояли мусульманские храмы?

Рядом с окном, прорезанным на уровне земли, несколько потре­скавшихся каменных ступенек сходили к узкой дощатой двери, на которой висел замок. Он был не заперт, а только навешен; я распахнул дверь и заглянул внутрь. Еще ряд ступеней вел вниз, в полутьму. Спус­тившись, я очутился в подвале; от каменных стен веяло холодом, по­толок тонул во мраке. Посреди помещения, освещенный трепетным светом лампы в боковой нише, стоял саркофаг под черной тканью. Две медные чашечки, испещренные ритуальными надписями, тускло мерцали у изголовья. Пол был чисто подметен, метла и кувшин с во­дой виднелись в одном из углов. Весь вид святилища говорил о посто­янном уходе за ним.

«Кто здесь погребен? — подумал я. — Надо спросить у Халила, а еще лучше у Али-дай...» Али Наджафов, седой охранник в местном отделении Госбанка, старожил, которого весь город уважительно звал Али-даи — дядя Али, знал меня чуть ли не с пеленок. В смутные годы армяно-азербайджанской вражды у него на глазах зарезали его роди­телей. Но он не был озлобленным или скорбным. Он был добрым, словно именно добром хотел он почитать память тех, кто дал ему жизнь. Мальчиком я засыпал его вопросами о Шемахе:

«Что было здесь? А там? А кто жил в этом доме? А что написано над струей этого фонтана на тихой боковой улице?» Морщинистое лицо становилось задумчивым, Али-даи вспоминал... «Конечно, он знает про этот "пир", — бежала во мне мысль, — надо у него спро­сить... Потом прийти еще раз и осмотреть все снова... А кто этот доб­рохот, поддерживающий здесь огонь, подметающий?.. Али-даи, если даже сам не знает, может меня с ним свести, и я узнаю еще одну исто­рию из летописей старого Ширвана. Летописей... которых уже, может быть, давно никто не пишет... А написанное, где оно, бог весть...»