Свет с Востока

Шумовский Теодор Адамович

Вечерние часы, тихие и вдохновенные — после суетливого инсти­тутского дня они были часами, когда, оставаясь наедине с книгами, рукописями и мыслями, человек более всего чувствовал себя ученым, а сложное становилось ясным и простым. Ко мне все три арабиста сразу отнеслись сердечно и без высокомерия, и я сердцем почувствовал, что нашел в них старших друзей: Семенов, руководивший работой по описанию арабского книжного фонда, терпеливо знакомил меня с мельчайшими, малозаметными деталями, важными для истории кни­ги, и никогда не выговаривал мне за ошибки, а, добродушно улыбаясь, исправлял их вместе со мной. С Ковалевским мы ходили обедать в ближайшую столовую, и от него я узнал многое из области и научного, и житейского. Виленчик доверительно рассказывал мне о своем

не оконченном еще словаре, развивал передо мной гипотезы, делился новыми и новыми замыслами.

Мне было хорошо в этом обществе людей, любивших науку без признаний в любви, но больше своей жизни; собственно, жизнь и наука у них были неразделимы, а раз так, то первая, естественно, при­надлежала второй. Впервые тогда мне ясно представилось, какая за­видная участь может меня ждать... «Нет, путь не долог,— думал я безмятежно в часы радостей, — остался еще один университетский курс, потом аспирантура, защищу диссертацию и...» Ах, юность! Путь оказался долгим и тяжким, и далеко ли я ушел по нему, даже дойдя до высшей ученой степени?..

Бок о бок с большим черным столом, по сторонам которого рабо­тали Ковалевский, Семенов и я, стоял стол Крачковского. Игнатий Юлианович приходил по вторникам и пятницам и занимался рядом с

Школа Крачковского

45

нами весь день. К нему можно было обратиться с любым вопросом — он поднимал от книг усталые, просветленные глаза и отвечал нетороп­ливо и обстоятельно. Его работа ученого проходила на глазах у его учеников, и понемногу, одним раньше, другим потом, передавались от него те черты, которые должен растить в себе исследователь: проница­тельность и осторожность, разносторонность и собранность, порыв и тщательность, строгость и отзывчивость, дисциплина труда и самоот­верженность.

Крачковский был живым идеалом, которому каждый арабист стремился подражать, в котором каждый мечтал увидеть будущего себя. На этом зиждилось всеобщее уважение к нему — настолько ис­креннее, что даже за глаза никто никогда не отзывался о нем плохо. И все-таки иные не любили его, а лишь заискивали перед ним. Да и сам предмет поклонения не был лишен от недостатков. Но и через много лет, когда зрелый ум увидел несовершенства этой натуры, сердце не смогло изменить светлому чувству, рожденному годами радостного общения с чистым и мудрым человеком.

10 октября 1936 года на стол ученого секретаря Муратова легло письмо:

«В Институт востоковедения Академии наук. Кафедра семито-хамитских языков и литератур просит разрешить студенту IV курса Арабского цикла т. Шумовскому проходить производственную прак­тику под руководством академика И. Ю. Крачковского в Вашей биб­лиотеке».

Так, через два года после начала индивидуальных занятий у Юш-манова я стал учеником главы советской арабистики.

Основным предметом моей производственной практики было оз­накомление с техникой исследования арабских рукописей. Игнатий Юлианович предложил эту тему, исходя из того простого факта, что каждый арабист, о чем бы он ни писал, должен уметь прежде всего видеть рукопись— тот главный и почти единственный документ, который оставила после себя давно отошедшая историческая эпоха, служащая предметом исследования по общей либо какой-нибудь из частных линий. Рукопись для ученого — всегда живой памятник исто­рии. Глаз исследователя, прежде чем вникнуть в содержание рукописи, отмечает малозаметные детали. Вот крохотная приписка на полях — это знак поздних раздумий автора над своим текстом, а может быть — это выяснится позже— претенциозное замечание малоискушенного переписчика, либо цитата из другого сочинения, приведенная в под­

46

Книга первая: У МОРЯ АРАБИСТИКИ

тверждение или опровержение определенного места книги каким-то из ее сменявшихся владельцев, либо... Все разгадки еще впереди. Вот аккуратная каллиграфическая приписка, начинающаяся словами:

«Как сказал, да славится он и превознесется...» — это соответст­вующий данной мысли автора стих из Корана, то, с чем никто не смеет спорить. А вот заметка под титлом р. д. х. — эти буквы расшифровы­ваются

как фраза «Радыя ллаху анху!» — «Да будет доволен им Аллах!», которая ставится после имени первого имама (предстоятеля) одной из крупнейших мусульманских сект — шиитов — Али ибн Абу Талиба; появление в рукописи высказывания этого человека наводит на пред­положение, что она создана в шиитских кругах, то есть, весьма веро­ятно, в иранской среде, и это сразу бросает особый свет и на характер сочинения, и на историю рукописи.

Арабист-медиевист вчитывается в полустертые, иногда тщательно зачеркнутые надписи, в затейливую вязь именных печатей владельцев книги, разглядывает бумагу, на которой написан текст сочинения, присматривается к манере письма, к очертаниям отдельных букв. Ни­что не ускользает от его взгляда, и постепенно, превратившись в свое­образного Шерлока Холмса, он может определить и дату возникнове­ния памятника, отделенную от него рядом столетий, и место перепис­ки, и другие обстоятельства, связанные с историей документа. Так он входит в мир изучаемого произведения, что позволяет ему проникнуть в содержание памятника, вскрыть его предысторию, распознать его внутренний механизм и благодаря всему этому обогатить ум человече­ства знанием неизвестных прежде черт истории арабского общества. А лишь совершенное знание прошлого позволяет объективно оценить настоящее и безошибочно строить нужное будущее.

Крачковский учил меня видеть за рукописью мир породивших ее страстей.

Несколько позже, в тяжкие годы войны, оторванный от любимых рукописей и книг, этот большой мастер, склоняясь над книгой воспо­минаний о своем сорокалетнем пути в науке, скажет об искусстве ара­биста проникновенные, глубоко поэтичные слова: «Работа над рукопи­сями несет свои радости и свои горести, как все в жизни. Рукописи ревнивы: они хотят владеть вниманием человека целиком и только тогда показывают свои тайны, открывают душу — и свою, и тех лю­дей, что были с ними связаны. Для случайного зрителя они останутся немы: как лепестки мимозы от неосторожного прикосновения, закро­ются их страницы, и ничего не скажут они скучающему взору...»

Школа Крачковского

47

Коран, сборники стихотворений крупнейших поэтов первых сто­летий ислама, сочинения по всемирной географии, математические трактаты — сколько произведений арабской мысли прошло передо мною в разноликих рукописных томах, которые приносил на занятия мой учитель!

Но судьба моя была заключена в скромном неприметном томике, который Игнатий Юлианович положил передо мной на последнем уроке в мае 1937 года.

— Это, как вы видите, сборная рукопись, — сказал он, когда я на­чал впервые самостоятельно просматривать пожелтевшие страни­цы. — Разные сочинения разных авторов, даже на разных языках. Вам, конечно, не надо определять каждое произведение. Выберите одно, попробуйте в нем разобраться, потом расскажете о своих наблюдени­ях. Пусть это будет вам испытанием, посмотрим, насколько вы преус­пели...

Так мне довелось наткнуться на три руководства для плавания в разных частях Индийского океана, составленные в стихах неким Ахма­дом ибн Маджидом и сохранившиеся в единственном на весь мир экземпляре, который более ста лет назад вошел в состав ленинградско­го академического фонда арабских рукописей.

Ахмад ибн Маджид... Кто он такой? С чего начинать исследова­ние?

Внешние данные ясны: лощеные листы бумаги со специфическим запахом долгого неприметного тления говорят о том, что рукопись была создана давно и длительное время лежала неподвижно, не обра­щая на себя ничьего внимания. Случайная дата, запрятанная в недрах текста, или сопоставление нескольких дат — конечно, если они есть — позволяют хотя бы приблизительно уточнить время написания доку­мента; но для этого надо проработать содержание. Почерк не калли­графичен— это значит, что переписчик думал не столько о форме, сколько о смысле текста. Не следует ли отсюда, что он был близок к морским кругам, в которых родились руководства Ахмада ибн Мад-жида? Это предположение подтверждается и неравным количеством строк на страницах — от 22 до 48.