Свет с Востока

Шумовский Теодор Адамович

Поэт при дворе ширваншахов

55

Я вздохнул и, еще раз обведя взглядом подвал, направился к вы­ходу. Уже у двери мои глаза вдруг заметили нишу в стене, противопо­ложной той, откуда светила лампа. Я напряг зрение: в нише что-то неясно белело.

Бумага.. Рукописи! Трепетное мерцание лампы осветило не­сколько верхних листов, с которых скатились кусочки упавшей на них штукатурки Вычурное письмо каллиграфа средней руки, лишенное той золотой меры, которая делает книги старых арабских писцов про­изведениями искусства Смотришь такую книгу, переписанную около тысячи лет назад, и не налюбуешься. Думаешь, как это он так смог, как у него не дрогнула рука,

не сфальшивил глаз?.. А здесь был почерк без души, деланный, угодье тяжелого пера.

Но что же за буквами, о чем здесь речь? Я прочитал несколько первых строк и разочарованно положил листы на место: это был Ко­ран, одна из миллионов копий священного писания мусульман. Ко­нечно, и среди них могут попадаться интересные образцы, в основном с точки зрения палеографии, однако шанс мал; обычные сборники не имеют большого научного значения.

Рукопись Корана заключала в себе стопку разрозненных листов среднего формата; я не уверен, что в них был представлен полный текст. Другой экземпляр, лежавший под первым, имел вид томика меньшей величины и тоже был лишен переплета; заключительная часть книги не сохранилась. По-видимому, ничего особенного не было и в остальных бумагах. Я уже собрался отойти от ниши, как вдруг, на всякий случай пошарив рукой под осмотренными рукописями, нащу­пал третью, последнюю стопку листов. Это была кипа тетрадок, пере­вязанная накрест.

«Какие-то комментарии к святому писанию, — мелькнула мысль, — сколько их в мусульманском мире!» Каждый богослов, в большей или меньшей степени думавший над Кораном — думав­ший, конечно, в дозволенных верой рамках, — считает нужным дать свое толкование по целому тексту или его части. Изучение таких толкований подчас бывает очень полезным при научном пе­реводе и комментировании Корана и потому, что ряд источников, по которым они составлены, до нас не дошел, и потому, что среди богословов нередко действовали весьма эрудированные люди. Од­нако в большинстве случаев мы видим сумму сухих схоластических рассуждений, не прибавляющих ничего нового к тому, что знает арабистика о Коране.

56

Книга первая: У МОРЯ АРАБИСТИКИ

Я достал найденную связку, чтобы убедиться в правильности сво­ей догадки, и первое, на что упал мой взгляд, когда наудачу раскрылась верхняя тетрадка, были слова «ва-каля айдан».

«Ва-каля айдан!» Я насторожился. Эта фраза, означающая по-арабски «и сказал также», или «еще он сказал», или просто «еще», чаще всего ставится в «диванах» — поэтических сборниках, где она, подобно нашим заглавию или пробелу, отделяет одно стихотворение от друго­го. «Стихи?.. — прошептал я. — Целая книга! Ее надо посмотреть очень тщательно. Что, если здесь неизвестная копия дивана какого-нибудь знаменитого арабского поэта?»

Сердце мое учащенно забилось. Молодости свойственно делать скоропалительные открытия, ибо ей непременно хочется, чтобы они были, и чувства в этом возрасте обычно опережают разум. Я бережно завернул рукопись в газету и вышел из подвала. Солнце клонилось к закату. За стенами мечети шел крутой подъем в новый город. Яркий свет и свежесть воздуха постепенно возвращали меня из мира грез в мир действительности. Еще несколько минут назад я упоенно думал: «Чей же это диван? Ахталя? Абу Нуваса? Абу-л-Аля? Какая сенсация! Невозмутимый Игнатий Юлианович будет потрясен...»

Мне уже представлялось заседание Ассоциации арабистов с док­ладом о неизвестном унике, поздравления... публикация... И вдруг с усталостью от ходьбы в гору пришла мысль: «А может быть, это про­сто набор нравоучительных виршей какого-нибудь

провинциального мудреца, пресное пособие для благонамеренных обывателей на все случаи жизни, составленное набожным законодателем мод?» Сколько таких пособий в арабской литературе! Сколько их тлеет в старых кни­гохранилищах Азии, Африки и Европы! Домой я пришел с головной болью и плохо спал ночь. Едва дождавшись утра, склонился над руко­писью — арабские буквы, выписанные спокойным, твердым почер­ком, пристально смотрели мне в глаза — склонился и не вставал до вечера, забыв обо всем.

«Атааллах, прозываемый Ширвани, а родом из Аррана, поэт и ученый Ширвана, сказал, когда ему повелело сердце... Ведь ум, огля­дываясь на обстоятельства, оберегает жизнь и поэтому, видя сильного врага, приказывает сердцу: молчи! Но как быть, если жизнь короче времени, когда нужно молчать? Ум труслив, а сердце бесстрашно. Много сочинителей сложили по многу книг, изучаемых многими по­колениями. Я, один из сыновей благословленной столицы поэтов, сложил всего одну книгу, которую прочтет ли хоть одно поколение? В

Поэт при дворе ширваншахов

57

жизни моей совместились восток и запад, стужа и пламень, тлен и благоухание. Я родился под жестоким небом, осыпавшим меня гроза­ми и ливнями; но солнце, попирающее просторы неба, взрастило во мне эту книгу...

Если бы захотелось наделить ее именем, то какое выберу? Тюрок назовет мои стихотворения "конями златогривого табуна", а перс — "лепестками золотой розы", индиец — "звездами жемчужного ожере­лья", араб — "жемчужными каплями родника в пустыне". Что выберу? Ищущий, ты найдешь здесь все это, если аллах — да возвысится он! — подвигнет ум твой к исканию и отвратит от самодовольства...»

Я задумался. Ширвани, а может быть Аррани, — не помню, чтобы Игнатий Юлианович называл такого автора в своем курсе литературы, хотя, конечно, он и не мог — по количеству часов — дать исчерпы­вающего списка. Нужно по возвращении в Ленинград посмотреть у Брокельмана. Карл Брокельман... Трудолюбивый немецкий ученый всю жизнь составлял перечень арабских авторов и их произведений, с учетом всех рассеянных по миру рукописей, где эти произведения содержатся. Его двухтомная «История арабской литературы», настоль­ная книга каждого арабиста, вышла еще в 1898-1902 годах, а повторно, в значителыно увеличенном объеме, сорок лет спустя. В конце второй мировой войны престарелый подвижник науки был еще жив; ленин­градский коллега, оказавшийся на земле Германии в составе Советской Армии, видел его в нищете и поделился с ним тем немногим, что имел.

Самому мне имя автора поэтического сборника ничего опреде­ленного не говорило. Я знал, что в прошлом столетии в Шемахе дейст­вовал Сеид Азнам Ширвани— именем его назван городской музей; был еще, кажется, Гаджи Зейнаддин Ширвани. Но Атааллах... Впро­чем, всех ли Ширвани мы уже знаем? Ведь так, по-древнему названию области, центром которой была Шемаха, мог называть себя каждый пишущий ее житель. А пишущих в Ширване, должно быть, насчиты­валось немало: Шемаха была не только «столицей поэтов», но и столи­цей суверенного государства, принимавшего у себя и западных, и мос­ковских послов. Побывал здесь пять веков назад и первый русский путешественник по Индии — тверской купец Афанасий Никитин. Так что Ширвани — это не «Москвин», а скорее «москвич» или, как гово­рили когда-то, «москвитянин». К тому же наш автор мог войти в исто­рию литературы как Аррани — уроженец Аррана, степной части Азер­байджана, ближе к рекам Кура и Араке. Все это должно было выяс­ниться позже.