Свет с Востока

Шумовский Теодор Адамович

Поэт смиренно простерся ниц: «О, свет в решетках моих ресниц, Зенит ислама, звезда времен, Копье и панцирь земных племен! И смерть услада, коль бремя с плеч Твоей рукою снимает меч. Но, правоверных сердец эмир, К словам аллаха склонивший мир,

62

Книга первая: У МОРЯ АРАБИСТИКИ

Тебе известен удел певца: Безмерна тяжесть его венца. Глотая зависть, в годах враги Подстерегают его шаги.

Капризно слово: перевернуть

Его значенье — трудней вздохнуть.

Ты сам на надпись мою взгляни,

Потом — помилуй или казни».

Гоня внезапно восставший стыд.

Идет к воротам Харун Рашид1.

А там, как будто два голубка,

Прижались нежно к строке строка:

«Мой ненужный стих сияет посреди твоих дверей,

Как

сияет ожерелье на любовнице твоей».

Поэт халифу к ногам упал. Халиф поэта поцеловал. «Ты — мозг поэтов. Но ты бедняк. Клянусь аллахом — не будет так! Ты был нижайшим в моей стране. Теперь ближайшим ты станешь мне. Врагам навеки закроешь пасть: Тебе над ними дарую власть».

Он долго смотрит в глаза ему, В рабе такому дивясь уму, В ладоши хлопнул — ив тот же час Осыпан златом Абу Нувас: Повел бровями — ив тот же час Бессмертным назван Абу Нувас. Потом простился — ив тот же час Багдад покинул Абу Нувас.

1 Харун ар-Рашид (786-809) — халиф из династии Аббасидов

Книга вторая Путешествие на восток

Ветер задувает свечи и раздувает пламя.

Ларошфуко

У «ВСЕХ СКОРБЯЩИХ РАДОСТИ»

«Каждое слово хранит в себе тайну своего происхождения. Она продолжает оставаться тайной, пока мы не любопытны, пока пользу­емся словами по привычке, переданной нам старшим поколением, не вглядываясь в их собственное лицо».

...«Познавая при помощи языка мир вообще и более глубоко — одну из его областей, мы оставляем слова в стороне. За нами остается загадочный остров посреди исплаванного нами мелководного залива, того залива, который мы принимаем за покорившийся нам океан нау­ки. Такого заблуждения не было бы, прильни мы мыслью к острову слова — ведь тогда удалось бы проникнуть в такие глубины истории мира, взойти на такие вершины, что трудно себе и представить: языки земли — это еще одна вселенная со своими яркими и тусклыми звез­дами, своими страстями и летописанием».

...«Те же, кто все-таки избрали своей специальностью филоло­гию, даже если они не видят в этой "тихой" и "чистой" науке просто убежище от житейских бурь... если для них филологический труд — не источник земного благополучия, а призвание, влекущее их за грань усвоенных ими знаний... как часто эти люди оказываются во власти гипноза! Да, не надо отводить глаза — есть он, гипноз имен, званий, традиции — извечна она, эта страшная заразная болезнь студентов и зрелых ученых: не позволять себе и думать о проверке сложившихся взглядов; исповедывать их всю жизнь, потому что "так принято", "так считает Иван Иванович"; ни в чем не соглашаться с редкими инако­мыслящими, спорить ради спора. Насколько это замедлило шаг фило­логической мысли!»

...«Сколько открытий было бы сделано, не будь мы слишком сго­ворчивы, не уставай мы чересчур быстро от возражений, не изменяй мы строгости принципа! Это не призыв к свержению учителей, нет, да здравствуют наши учителя! Однако не истина должна существовать, поскольку ее высказывают авторитеты, наоборот, авторитеты неиз­менно должны существовать лишь постольку, поскольку они выска­зывают истину...»

66

Книга вторая: ПУТЕШЕСТВИЕ НА ВОСТОК

Так думал я в один из февральских дней 1938 года, шагая по каме­ре в ленинградском Доме Предварительного Заключения. Спереди и сзади меня размеренно, как часы, двигались другие арестанты; одни вполголоса переговаривались, другие, опустив голову, предавались раздумьям — о семье ли, оставшейся без кормильца, о своем ли неяс­ном будущем. Стоял тот поздний утренний час, когда призрачная утеха от кружки кипятка с куском черного хлеба уже давно растаяла, а обеденной баланды еще не несут, и заключенные коротают время в хождении кругом посреди камеры, один за другим, пара за парой. Шаг следует за шагом, минута за минутой. Только что пущены в ход часы арестантского срока— только что, хотя кое-кто просидел уже не­сколько месяцев. Ибо что значат месяцы в сравнении с годами и деся­тилетиями жизни в тюрьме?

Люди, не знавшие за собой вины, со дня на день ждали освобож­дения. Скептики, умудренные жизнью, не были столь оптимистичны в прогнозах: всякое бывает, могут осудить и невиновного. Они состав­ляли пока немногочисленную группу, большинство же, особенно мо­лодежь, твердо верило в справедливость: «такое» не может продол­жаться долго, «там, наверху» разберутся и освободят всех, кому не место в заключении, кого ждут родные, друзья и работа.

Я, студент последнего курса университета, арестованный за четы­ре месяца до защиты диплома, озабоченно думал: вот мне пришлось провести в тюрьме целых две недели; это, в конце концов, еще не так много: если завтра-послезавтра выпустят, можно быстро наверстать упущенное, написать и защитить диплом в намеченный срок, в июне, а осенью поступить в аспирантуру. Если освобождение задержится — нас-то здесь немало, с каждым нужно разобраться — наверстывать будет, конечно, все труднее... Но все должно хорошо решиться, не далее конца года! Я живо представлял себе радость встречи с учителя­ми, товарищами и древними арабскими рукописями.

Но освобождение не приходило, и мысли о нем постепенно от­ступали на второй план. Их место заняла филология, которой годами была полна голова; для студента-филолога это естественно. Занятия на факультете давали большой простор и необходимые данные для соз­дания работ на частные темы. Теперь, лишенный рукописей, книг, бесед с учителями, я обратился мыслью к общим вопросам языка, к предварительным построениям, к обоснованию своего взгляда на происхождение человеческой речи, и посвященные этому раздумья все больше отвлекали меня от окружавшей трагедии.

У «всех скорбящих радости»

67

За четыре с лишним университетских года память сделала некото­рые основательные приобретения в мире общей лингвистики, они вели к смелым выводам: не все решения выдержали испытание време­нем, но ряд из них сохраняет значение и сейчас. Главное же состоит в том, что сосредоточенный труд ума позволил мне от первого до по­следнего арестантского дня — с 1938 по 1956 год — сохранить активно работавший мозг. Он мог переносить углубленное внимание от пред­мета к предмету, но никогда не дремал и не погружался в пучину без­различия. В тюрьмах, в ссылке, в каторжных лагерях пришлось убе­диться, как это важно для будущих, послетюремных свершений, к которым я себя готовил. Мысли, начавшие эту главу, сопровождаемые моими шагами по камере, явились одной из живительных частиц, сберегших меня самого.

... Итак, мы пока находимся в камере 23 ленинградского Дома Предварительного Заключения, сокращенно ДПЗ. Три буквы, мрач­но звучащие при их соединении, остряки за решеткой растолковы­вают по-своему: «Дом Пролетарской Закалки», «Домой Пойти За­будь». Невдалеке от нашей «внутренней тюрьмы» квартал замыкает старинная церковь по имени «Всех Скорбящих Радость». Название не случайно: ДПЗ был Домом Предварительного Заключения и при царях, здесь, в камере I и соседних, провели последние дни перед казнью Софья Перовская и ее товарищи, отсюда, через темные кова­ные ворота, поглотившие меня две недели назад, «цареубийц» увезли на виселицу: примыкающее к «внутренней тюрьме» тяжелое корич­невое здание местного управления НКВД воздвигнуто в 30-х годах нашего века на месте бывшего окружного суда, где Перовскую и других участников дела 1 марта 1881 года осудили на смерть. Улица Воинова, прежде Шпалерная, в петровское время — Первая линия, многое ты повидала! На месте Всех Скорбящих Радости когда-то стоял деревянный дворец Натальи Алексеевны, любимой сестры Петра I, но напротив двенадцатью окнами выходили на Первую ли­нию покои злосчастного царевича Алексея, умерщвленного отцом, а дальше по той же стороне возвышались палаты казненного тогда же в новорожденном Петербурге адмирала Кикина. А незадолго перед моим арестом электромонтер, пришедший чинить проводку, расска­зывал: «Иду по Шпалерке мимо НКВД и вдруг вижу — оттуда, из окна верхнего этажа, выбросился человек. Он умирал на моих глазах в луже крови на тротуаре». А давние кованые ворота распахиваются и смыкаются, вбирая в тюремный дом новых и новых узников. Да,