Свет с Востока

Шумовский Теодор Адамович

А полустишия отделяются друг от друга то простым пробелом, то черными завитками, а то и красными... Нет, не внешняя красота и не холодная симметрия прельщали переписчика. А эти приписки, лепя­щиеся по краю некоторых страниц то наискось, то боком, то вверх ногами? Они выполнены тем же почерком, что и основной текст, еле-

48

Книга первая- У МОРЯ АРАБИСТИКИ

довательно, принадлежат переписчику. Но так как по смыслу они идут за последней строкой страницы, то это не замечания к написанному, а его составная часть. Значит, переписчик экономил бумагу? Почему? Он был беден, а снимал копию для себя? Стало быть, его интересовали не деньги, которые он мог бы заработать, переписывая чужое сочине­ние... его интересовало само произведение... Это сразу характеризует и переписчика, и автора, и... и, быть

может, в этом обстоятельстве надо искать нить для определения места переписки? Вероятно, там бумага была дорога, значит, ее привозили... привозили издалека...

Мысли сменяются мыслями. И уже отступили все другие заботы, обострившийся взор вглядывается в каждое пятнышко, и ум делает самые смелые предположения. Не все они выдержат испытание вре­менем, но с них начинается ученый. Опаляемый растущим интересом к предмету исследования, он спешит проверить их в процессе разбора содержания рукописи, которое начинает манить его с того мгновения, когда он впервые склонился над старыми листами или даже когда только что услышал о них.

Содержание... Это три— мне уже удалось их разделить— три руководства для лоцманов Индийского океана. Одно, самое большое, описывает морские пути у восточного побережья Африки; второе, поменьше, посвящено «подветренным странам», расположенным к востоку от индийского мыса Коморин — здесь речь идет о плавании в Бенгальском заливе и у берегов Индонезии; третья лоция, самая ко­роткая, говорит о маршруте от Джидды до Адена.

И тут я вспоминаю... Да, да, это было всего два месяца назад, 15 марта, в конференц-зале на Демидовом... Игнатий Юлианович высту­пал на годичном собрании Географического общества с лекцией «Араб­ские географы и путешественники» и уже под конец, вскользь, упомя­нул эти три лоции, эту уникальную рукопись... Даже проецировался снимок первой страницы... Но обо всем этом было сказано так бегло, что я ничего не запомнил, только звучат в ушах слова: «Первая лоция описывает...», «Вторая лоция описывает...», «Третья лоция...» И... да, назывался парижский ученый, обнаруживший в нашем веке забытое произведение Ахмада ибн Маджида, но ничего не знавший о ленинград­ской рукописи, ученый, раскрывший загадку личности автора, ученый... Как его фамилия? Промелькнула мимо памяти, как многое в жизни, а нужно бы узнать, не спрашивая Игнатия Юлиановича, теперь уже инте­ресно выяснить самому, пусть он удивится, когда я с непроницаемым лицом, как давно знакомое, назову это имя, а потом и труды...

Школа Кранковского

49

Я полез в «Энциклопедию ислама», боясь ничего не увидеть там для себя, и, к своей радости, нашел большую статью об Ахмаде ибн Маджиде. Подпись под ней сразу напомнила мне имя французского исследователя: Габриэль Ферран. Дипломат, проживший много лет в странах Индийского океана, ученик знаменитого африканиста Рене Бассе, он был незаурядным ориенталистом широкого профиля, посвя­тившим свою жизнь изучению географической культуры народов и Ближнего, и Среднего, и Дальнего Востока. В 1912 году он, как часто бывает в науке, случайно наткнулся в парижской Национальной биб­лиотеке на две арабские рукописи с мореходными сочинениями Ахма­да ибн Маджида и другого лоцмана— Сулаймана из южноарабской области Махра. Увлеченный личностью первого, оставившего два­дцать два произведения, тогда как на долю второго приходилось толь­ко пять, Ферран, сопоставляя арабские, турецкие и португальские ис­точники, неожиданно установил, что Ахмад ибн Маджид и был тем загадочным Макто Сапа1 лиссабонских хроник, который в 1498 году провел флотилию Васко да Гамы от Малинди в Восточной Африке до Каликута на Малабарском побережье Индии. Яркий образ восточного мореплавателя вдохновил музу Камоэнша:

В кормчем, суда стремящем, нет ни лжеца, ни труса. Верным путем ведет он в море потомков Луса. Стало дышаться легче, место нашлось надежде. Стал безопасным путь наш, полный тревоги прежде.

Счастливая находка поставила фигуру старого арабского морехо­да в центре последующих изысканий Феррана. Он издал фотографии обеих найденных им рукописей, предполагая в будущем осуществить их перевод и комментирование. Он опубликовал ряд этюдов, в кото­рых попытался восстановить линии связи между забытой миром оке­анской навигацией арабов и другими явлениями культуры восточных народов. Он увлеченно —

святая сверхувлеченность первооткрывате­ля! — говорил: «С тех пор как нам открылись арабские источники, турецкий морской свод адмирала XVI века Челеби, который так пре­возносила наука прошлого столетия, потерял всякое значение». Но он

1 Ма\ето произошло от арабского муаллим — «наставник» в значения «капитан дальнего плавания», Сапа или Сапааиа — тамильская форма санскритского ганика — «звездочет» Макто Сапа должно пониматься как нарицательное обозначение «мастер судовождения по звездам»

50

Книга первая: У МОРЯ АРАБИСТИКИ

не знал нашей рукописи... Лишь незадолго до смерти, получив ее сни­мок, угасающий ученый по достоинству оценил место ленинградских лоций в наследии Ахмада ибн Маджида и намеревался их издать. Но не успел, как и не пришлось ему полностью осуществить давно задуман­ное шеститомное издание памятников средневековой арабской нави­гации...

— Изрядно вы проштудировали сей предмет, — сказал Крачков-ский, когда я поделился с ним всем, что прочел и передумал. — Види­те, как интересны могут быть скучные с виду рукописи! Но помните: даже после того, что сделал Ферран, здесь еще непочатый край работы, ведь все эти морские вопросы представляют в арабистике неисследо­ванное море, и тут может не хватить целой жизни, чтобы сказать но­вое слово...

Скромный томик в красном кожаном переплете с застежками и тиснением, хранивший три лоции Ахмада ибн Маджида, за немногие дни успел так прочно войти в мою жизнь, что я уже не мог оторваться от его все еще темных для меня страниц. Работы Феррана помогли отождествить ряд неизвестных географических названий, труды по арабской астрономии постепенно позволяли увидеть за причудливыми названиями звезд известные нам светила, собственные раздумья роди­ли первые выводы о структуре содержания. Осенью 1937 года, вер­нувшись с каникул, я показал Игнатию Юлиановичу составленное мною предварительное описание рукописи лоций.

ПОЭТ ПРИ ДВОРЕ ШИРВАНШАХОВ

Свои предпоследние студенческие каникулы летом 1936 года я проводил в Шемахе, обители моего детства, колыбели моего увлечения Востоком. Провинциальная жизнь однообразна, особенно для юнца, приехавшего на лето с шумных и великолепных берегов Невы. Удру­чает отсутствие моря, пляжа, концертов, привычного круга друзей. Пытаешься поддержать свое ровное настроение велосипедными про­гулками, щедрыми ласками южного солнца, усиленным потреблением фруктов и, конечно, книгами, взятыми из местной библиотеки. И каждый день находишь время, чтобы ходить по городу и окрестно­стям.

Поэт при дворе ширваншахов

51

Ходить по Шемахе означает для меня, прежде всего, вспоминать. Первой из первых я вспоминаю свою школу. Вот улица, по которой пришел я к ней в красно-золотое октябрьское утро уже далекого года, в день, когда началось для меня ученье на всю жизнь. Вот окна моего первого класса, окна на уровне тротуара, за которыми и сейчас видны старые черные парты... Вот здесь, во дворе, мы на переменах бегали по фундаменту новой школы, строившейся для нас тогда, когда город еще ничего не строил, а ютился в немногих уцелевших в гражданскую войну домах прошлого века. В этом здании с просторными светлыми классами я получил выпускное свидетельство... Вот почта, а вот биб­лиотека, а тут жила наша семья... Здесь... Здесь... Как звезды, вспыхи­вают в памяти давно забытые слова и лица.

Вот базар. Минуя кричащие прилавки, заваленные пряной сне­дью, огибаю невысокие холмы ближнего пригорода, круто пересекаю асфальтовую ленту шоссе и выхожу к рубежам старой Шемахи. Узкие кривые улицы, мощенные булыжником, уходят вниз. Руины... Руи­ны... Руины... Когда-то здесь были дома и сады, фонтаны и бани, лавки купцов и мечети с высоко взметнувшимися минаретами. Земле­трясение в начале нашего века и гражданская война в конце второго десятилетия превратили город в почти сплошную груду развалин. Но жизнь восторжествовала, творящие руки мира понемногу возводили на старой земле новые кварталы. Я помню пестрые многоголосые пят­ничные базары, как река, растекавшиеся по главной улице древнего города, которая длинной прямой нитью соединяла дорогу на юго-восток с дорогой на юго-запад... Потом жители переселились наверх, ближе к горам, где землетрясения не так опасны, и нижний город вновь пришел в запустение.