Свет с Востока
Шрифт:
58
Книга первая: У МОРЯ АРАБИСТИКИ
Рукопись оказалась сборником стихотворений, главным образом, на арабском, отчасти — на персидском языках, чаще всего небольших по объему; значительная доля приходилась на рубай— четверостишия, форма которых хорошо известна по творчеству Омара Хайяма. Выяснилось, что из традиционных шестнадцати метрических схем поэт пользуется наиболее ходкими, главным образом, тавилем и му-такарибом. По арабской традиции страницы не были пронумерованы; вместо этого внизу каждой из них переписчик выставил первое слово следующего листа. Проверка показала, что все листы сохранились — отлегло от сердца, можно было спокойно знакомиться с найденным сборником.
Первый
Вернувшись осенью в Ленинград, я бросился к своду Брокельма-на. Ни «Лепестки золотой розы», ни другие из приведенных имен книги, ни их автор у него не значились. Я обратился к «Истории арабской литературы» Хаммер-Пургшталля— нет! К «Энциклопедии ислама» — нет! Игнатий Юлианович тоже ответил отрицательно:
— Ширвани? Аррани? Не припомню... Судя по именам, это скорее персидский литератор, не зря он отсутствует у Брокельмана!
— Но он писал по-арабски...
— Может быть, это просто перевод с персидского?.. Может быть, это новейший автор, не попавший в поле зрения просмотренных вами справочников? Понимаете, здесь все очень сложно. Можно хорошо разобраться во всех особенностях рукописи, выяснить стиль писателя, даже его источники— и при этом биться над идентификацией всю жизнь; часто бывает, что такие целеустремленные поиски ничего не дают, иной готов уж и рукой махнуть на это, как вдруг неожиданно, при работе над совсем другой темой, может всплыть ответ на то, что давно мучило: вот, оказывается, в чем дело, и только в этом! Так и вы с вашим поэтом можете проискать до конца дней своих, а уверены, что он этого стоит? Мой вам совет: не беритесь за преждевременные работы и не распыляйтесь. Все-таки вы пока студент, и ваше основное дело сейчас — накапливать знания. Издание стихотворного дивана требует большой подготовки. Приобретайте ее постепенно, наука не терпит спешки. Отложите ваш сборник на дальнейшее и не ставьте себе никаких сроков...
«Наука не терпит спешки». Глубоки и правильны ваши слова, Игнатий Юлианович. «Семь раз отмерь, один раз отрежь». Но разве я спешу? Да, я студент, накапливающий знания; таким останусь и будучи профессором, иначе ученому смерть. Но что бы я в арабистике ни
Поэт при дворе ширваншахов
59
делал, «Лепестки» всегда будут рядом. И каждый день я буду пробиваться в их мир хотя бы на строку...
Шел мой четвертый, предпоследний, особенный курс: оглянешься — все еще совсем внове, будто лишь вчера поступил в университет; посмотришь вперед — уже явственно брезжит весна диплома, выход в самостоятельную научную жизнь. Как летят студенческие годы! Не удивительно, ведь каждый день до краев наполнен чужой и своей мыслью, их диалог выходит с тобой из аудитории на улицу, когда спешишь в общежитие, возвращается с тобой в библиотеку, продолжается, когда едешь в трамвае или стоишь в какой-нибудь очереди... Трудную работу студента нельзя делать по часам; наука требует уже от первокурсника: все или ничего.
Учебник Василия Васильевича Струве по истории древнего Востока, который я подготовил к печати на первом курсе, конечно, не был моей оригинальной работой: я строго шел в фарватере мысли любимого профессора. Но, не говоря уже о том, что эта работа навсегда привязала меня к Струве личными узами, я тогда впервые смог представить себе масштабы и глубину зрелого исследования. Это был серьезный урок. Первая статья, написанная мною уже на третьем курсе, — «Арабская картография в ее происхождении и развитии», несмотря на солидное название, была узкой по охвату материала, хилой по доказательности и претенциозной по языку. Однако я и сейчас не могу опровергнуть ее основных положений,
И вот четвертый курс: окрыляющая неожиданность — индивидуальные занятия с Крачковским; окрыляющая находка— три лоции проводника Васко да Гамы, неизвестные произведения неизвестного жанра арабской литературы. Штурм уникальной рукописи, еще никем не прочитанной, штурм, где оружие куется на ходу, а время не ограничивается. И рядом — окрыляющее сопровождение: «Лепестки золотой розы».
Да, окрыляющее сопровождение. Человек может хорошо делать какую-то одну работу, но постепенно он от нее устает, она, даже любимая, становится ему в тягость. Что делать, все мы — порождение хрупкой материи. Но эта же работа может всегда оставаться желанной,
60
Книга первая: У МОРЯ АРАБИСТИКИ
если ее сочетать с другой, столь же милой сердцу; работа над книгой и симфонией — поэзия и ваяние оттеняют, обогащают и стимулируют друг друга. Тогда я еще не знал, что стихи Аррани, сохранившиеся в моей памяти, будут помогать мне не только творить, но и жить, хотя иногда и спрашиваю себя — могу ли я вообще представить жизнь вне творчества?
В багдадский полдень, в тяжелый жар, Когда свернулся клубком базар, Молчат, уткнувшись в лазурь, дворцы, Под сказки дремлют в садах купцы, Восток и запад спрямляют лук, По минарету ползет паук, Комар супруге поет: «Ля-иль»1, В кофейнях нищий глотает пыль, Уходит Дигла2 в свои пески, Ложится буйвол на дно реки, И лишь, бросая в песок следы, Бежит разносчик: «Кому воды!»
В багдадский полдень, в урочный час Пришел к халифу Абу Нувас3, Поэт придворный, певец вина И женской ласки — любви струна. Рукой прикрывши усмешку глаз, Другою — сердца певучий саз4, Он сплел из лести узорный бейт5, Каких не слышал и сам Кумейт6.
Халиф поэта не услыхал: Он забавлялся с прекрасной Хал7. Царь эфиопов ему прислал В подарок этот бесценный лал8.
1 «Ля-иль!..» начало призыва к молитве.
2 Дигла — река Тигр, на которой стоит Багдад.
3 Абу Нувас (747-815) — выдающийся поэт арабского средневековья.
4 Саз — музыкальный инструмент.
5 Бейт — по-арабски: стих.
6 Кумейт, ибн Зайд ал-Асади (679-743) — один из выдающихся поэтов раннего ислама.
7 Хал — «родинка», имя чернокожей рабыни. 9 Лал — рубин.
Поэт при дворе ширваншахов
61
Невольниц властных слуга и бог Холодным взглядом певца обжег. Упали тени певцу на чело, Обиды чувство его сожгло. Вскипело сердце — и тот же час Дворец покинул Абу Нувас.
Но, полон думы о тех двоих,
Он на воротах оставил стих:
«Мой ненужный стих зияет посреди твоих дверей,
Как зияет ожерелье на любовнице твоей».
Прошло мгновенье — и страж донес
«Венцу вселенной — ничтожный пес.
Твои ворота черней чернил:
Нувас безумный их осквернил.
Ключу Сезама, презрев хвалу,
Поэт ослепший изрек хулу.
Не знает страха! И чужд стыда!»
Халиф разгневан: «Подать сюда!»
Приказ исполнен — ив тот же час Вошел в ворота Абу Нувас, Но мимоходом, достав чернил, Он букву в каждой строке сменил. Халиф ломает любви кольцо, Чернее бури его лицо. «Печать шайтана, собачья кровь! Так вот кому я дарил любовь! Пророк недаром — да чтится он! — Из Мекки выгнал поэтов вон. Клянусь: не будет тебе удач! Молись аллаху: к тебе в закат Прибудет, волей моею свят, За головою твоей палач».