Свет с Востока

Шумовский Теодор Адамович

Тайное судилище

105

«Здравствуй!» — ведь свидетели, в общем, показали в мою пользу, переследствие закончено, дело идет к освобождению.

— В них море и небо слились...

В институте востоковедения Академии наук рядом с блестящей плеядой из десяти академиков-ориенталистов среди других сотрудни­ков работали три молодых, но уже заметных филолога: арабист Васи­лий Александрович Эберман, китаисты Борис Александрович Василье­вич и Юлиан Константинович Щуцкий. Двое первых были привер­женцами поэзии, третий — музыки. Всех троих схватили, ни один из них не вернулся к науке. Васильев, стоя у тюремного окна и вспоминая близкую ему женщину, сказал:

За окошком небо голубое — Голубое, как твои глаза...

Он

берег надежду на встречу, надежда переступала с ним изо дня в день, все больше слабея. Он пытался отогреть ее умиравшее тельце своим дыханием, пока был жив, но все оказалось напрасным.

Это станет мне известным позже, а сейчас, в одиночной камере, я, сам того не ведая, вдруг оказался на тропе угасающего в те дни китаи­ста.

— В них море и небо...

Как все это случилось? Почему я здесь на самом деле?

Могу лишь догадываться. Во время каникул между четвертым и пятым курсами, летом 1937 года, появилась погромная, в духе того времени, статья Л.Климовича, где мой учитель, академик Крачков-ский, обвинялся в «низкопоклонстве перед западной наукой», «космо­политизме» и тому подобном. В первые дни пятого курса студент Гринберг публично спросил меня: «Как ты относишься к статье Кли­мовича?» Я ответил: «Это ложь». Гринберг обвел победоносным взо­ром замершие ряды присутствующих. Он торжествовал. А для меня отзыв о статье Климовича послужил началом конца пребывания на свободе. Я еще читал арабские рукописи, переписывался с братом, прогуливался и беседовал с Ирой Серебряковой, а за мной уже ходили холодные глаза слежки. 3 февраля 1938 года академический журнал принял мою статью. А через неделю — «одевайтесь, поедете с нами». А Гринберг? Как я узнал впоследствии, он успешно продвигал свою на­учную карьеру, написал кандидатскую диссертацию, но не успел ее

106

Книга вторая: ПУТЕШЕСТВИЕ НА ВОСТОК

защитить — был призван на фронт и сгорел в танке под Сталингра­дом.

...Как душно, как трудно! Хождение по камере чуть успокаивает. Немного, но все-таки — сижу в одиночке. Мое одиночество кончилось в июле. Однажды под вечер загрохотал замок, в камеру вошел человек среднего роста с живыми глазами на смуглом настороженном лице.

— Большаков, инженер, — представился он, подавая руку. Я от­ветил рукопожатием и, назвав себя, добавил: «филолог».

Вошедший улыбнулся.

— Противоположности сходятся, значит, давайте дружить. Вы давно сидите?

Я удовлетворил его любопытс I ф Завязался разговор — обстоя­тельный, неторопливый, когда собеседники хотят лучше познакомить­ся. Это особенно важно в тюрьме, тем более, если людям приходится длительное время быть один на один. Каков ты? Будет ли о чем с тобой говорить, или придется играть в угрюмую молчанку? И главное — не продашь ли, не переврешь ли перед начальством какое-то мое неточ­ное слово, обмолвки, не обречешь ли на новые муки?

Назавтра Большаков спросил:

— Вы знаете тюремную азбуку?

— Нет.

— Вот тебе и на! Старый арестант, и... Как же так? Ну вот, смот­рите. ..

Он принялся объяснять, и я узнал то, о чем не догадывался рань­ше, а может быть, просто не обращал на это особого внимания. При­думанная декабристами тюремная азбука переходила затем от одного поколения узников к другому, неизменно служа верным средством общения между строго изолированными камерами. Каждой букве соответствует определенное количество точек, располагающихся по обе стороны паузы. Один арестант становится против надзирательско­го «глазка», закрывая обзор камеры из коридора. Другой короткими ударами в стену передает сочетание точек, из которых складываются слова. Два быстрых удара в середине передачи слова означают: «понял, давай дальше» — ведь, неровен час, охрана может «застукать», то есть застать узника за «неположенным занятием», тогда — карцер и другие кары, а хочется узнать как можно больше новостей. Если вдруг охран­ник стал отпирать дверь в камеру, передающий слова резко проводит по стене черту — «там» это воспринимают как знак тревоги и с невин­ным видом отворачиваются от стены. Опасность миновала— и он

Тайное судилище

107

передает недосказанное и вновь слушает непроницаемую преграду, разделяющую людей. И вот уже «оттуда» раздались позывные, два за­медленных удара в стену: «слушай!» Это ответ на передачу «отсюда». А бывает, что все спокойно, тогда «разговор» происходит без перерыва.

Много важных известий было передано таким образом за столе­тие с лишним. Мы с Большаковым тоже воспользовались этим спосо­бом, но из-за одной стены не ответили — по-видимому, далеко не все из нынешних узников знают старинную азбуку; а за другой стеной оказался некто Динвеж, который не смог сообщить ничего нового: «Сижу давно, один, что происходит вокруг — не знаю». Тогда мы ста­ли перестукиваться между собой: сидим в разных углах камеры, сту­чим каждый по дну оловянной кружки: «Говорят, что во Флоренции к стенам домов на улицах прибиты медные пластинки с выгравирован­ными на них терцинами Данте, вы слышали об этом?!» — «Да, и это очень трогательный памятник человеческой признательности». — «Я в лекциях Тарле слышал, что...» — «Да, но это можно понимать и в том смысле, что Талейран...» Я первый начинал эти разговоры в кавычках или без них, как угодно — мне хотелось и оживить свои знания, и закрепить в себе умение перестукиваться с товарищами по несчастью.

А время шло...

9 августа я был вызван «с вещами» и препровожден в контору тюрьмы. Молодой канцелярист, что-то писавший за большим столом, поднял глаза и холодно проговорил:

— Сядьте, распишитесь, что вам объявлено постановление.

На листе мутно блестевшей бумаги значилось: Особое Совещание при НКВД СССР решением от 26 июля сего 1939 года приговорило меня «за антигосударственную агитацию и антисоветскую деятель­ность» к пяти годам лишения свободы в исправительно-трудовых лагерях.

Кровь прихлынула к моему лицу. Значит, напрасной была отмена Верховным судом прежнего приговора, и ни к чему оказались все по­казания свидетелей относительно того, что о моей «контрреволюци­онной деятельности» им ничего не известно. Значит... Значит...

Канцелярист смотрел на меня выжидающе-нетерпеливо. Я молча расписался, встал. Конвоир отвел меня в просторную камеру, где сиде­ли и лежали на грязном полу уже приговоренные. Дверь поминутно открывалась, вводили все новых и новых.

Я присел в углу на свой узел и задумался. Итак, пять лет. Срок считается со дня ареста, следовательно, осталось три с половиной года.

108

Книга вторая: ПУТЕШЕСТВИЕ НА ВОСТОК

Сорок два месяца неволи. Это не так много, у других бывает больше. Но дело не в этом. Дело в том, что я невиновен, а меня наказывают. Это нарушение закона, за это должны ответить. Кто? Особое Совеща­ние при НКВД. А что это такое? Кто эти судьи, выносящие приговор заочно, без допроса обвиняемого, без участия сторон? Я уже знаю, что кроме предварительного следствия должно быть судебное с участием прокурора и защитника. Где это? Но если этого нет, значит, я не осуж­ден, а репрессирован, значит, мою судьбу заключенного определил не суд, а тайное судилище, которое боится посмотреть мне в глаза, стра­шится правды. Тайное Судилище! Нужно оспорить его решение перед ним самим, нужно убедить, заставить пересмотреть. Как я был наивен!

...В сборной камере несколько людей собрались вокруг старого серба Душана Ивановича Семиза, который гадал по руке. Я не верю предсказаниям, но любопытства ради протянул Душану Ивановичу левую ладонь. Он долго ее рассматривал, водил по ней пальцем, потом пристально посмотрел мне в глаза и проговорил:

— У вас все будет хорошо. Кончится хорошо, я хочу сказать.

За хорошее надо бороться. Если предсказание совпадает с тем, что получится в итоге борьбы, то тем лучше для хиромантии.