Свет с Востока

Шумовский Теодор Адамович

Медленно подступала весна, когда мне принесли письмо от Иры, долгожданное, — а может быть, лучше не дошел бы до меня этот взре­занный цензурой конверт?.. В письме было согласие. Ирина принимала на себя тяжкий труд быть невестой гонимого, навсегда внесенного в черные списки государства.

Ира, как все-таки мало я тебя знал! Предался каким-то сомнени­ям, писал за тебя строки вежливого, оправдываемого отказа... Как будто ты, чистая, способна ради себя предать любовь! Для тебя это невозможно, прости меня.

Раскаты грома

123

РАСКАТЫ ГРОМА

Весной 1941 года я при совершенно неожиданных обстоятельст­вах превратился из рабочего шпалозавода в ... машинистку штаба Нижне-Пойменского отделения лагеря. Арестантку, работавшую на пишущей машинке, угнали на этап, других профессионалов не оказа­лось, а тут я и вспомнил в случайном разговоре, что когда-то имел некое отношение к машинописанию.

Действительно, в студенческие годы мне доводилось перепечатывать свои первые статьи самому — сперва в деканате, потом в Институте востоковедения, и теперь это умение пригодилось в моем лагерном «трудоустройстве», причем на довольно длительное время.

Пишущая машинка «Смит-Премьер» с раздельными клавишами для прописных и строчных букв (84 знака) стояла в угловой комнатке штабного барака, построенного на огороженном участке зоны Комен­дантского лагпункта. В бараке за многочисленными столами работали заключенные бухгалтеры, счетоводы, статистики, экономисты, плано­вики. Имена Сергея Петровича Колчурина, ФедогаГпвановича Лазару, Бориса Филипповича Стибунова, Леонида Ивановича Полубоярова, Сергея Николаевича Стефанского, Ивана Филипповича Алексеенко, Николая Васильевича Силуянова, Анатолия Николаевича Пономарева и других «штабников» до сих пор живы в моей памяти, ибо с каждым из них я был связан по своей новой работе. Кроме этих сотрудников Главной бухгалтерии, для которых приходилось печатать всякие свод­ки, Сергей Викторович Синельников из Плановой части приносил в работу огромные «простыни», состоявшие из сплошных цифр — «тех­нико-экономические показатели деятельности Нижне-Пойменского отделения Краслага НКВД». Широким потоком шли бумаги из Лесо-сбыта, ЧОС (Части общего снабжения), Гужчасти, остальных подраз­делений штаба. Рядом с машинописным столом помещался стол юрисконсульта, откуда поступали к печатанию многочисленные при­казы о начетах за недостачи на товарных складах. Словом, дела было много, никто не хотел ждать, успевай поворачиваться. Конечно, при этом страдало мое и без того не блестящее зрение — но деваться было некуда. После изнурительного и беспросветного труда то в пору жес­токих морозов, то среди туч мошкары, при вечном недоедании, вне­запно свалившееся на меня с лагерных небес занятие, было счастьем.

К этому относительному счастью добавлялось безусловное: до конца пятилетнего срока моего заточения оставалось менее двух лет.

124

Книга вторая: ПУТЕШЕСТВИЕ НА ВОСТОК

Через год счет пойдет на месяцы! 11 февраля 1943 года я попрощаюсь с оставшимися товарищами, уйду на станцию и... «пожалуйста, билет до Ленинграда». А там: «Ира... Ира, здравствуй!» Мы поедем в Моск­ву — к Вере Моисеевне, в Азербайджан — к моему брату. И там я ска­жу: «Здравствуйте, это я стою перед вами, перед тобой, брат. А это Ира, которая бесстрашно переписывалась с "врагом народа", своей любовью помогла ему выстоять. Мы теперь вместе навек. Мои путе­шествия по владениям ГУЛАГа были испытанием не только для меня, но и для нее. Как говорится, полюби нас черненькими, а беленькими нас всяк полюбит...»

И еще счастье — я смог сберечь мозг. Он не распался от страха перед палачами, не огрубел в борьбе за существование, не обмяк от усталости. Он творит.

Вот кругом высятся серые заборы с колючей проволокой и всмат­риваются в тебя часовые с угрюмых вышек по углам, вот среди бара­ков то и дело мелькают плоские лица, злые глаза стражей — а все-таки как прекрасна жизнь!

Воскресным вечером 22 июня заключенные «штабники» сидели в своем бараке за большим общим столом: одни беседовали, другие, с досадой оглядываясь на шум, пытались читать; на краю стола двое играли в шахматы, а за ними стояла толпа болельщиков, напряженно следивших за ходом сражения. Слышались голоса: «Рокировку-то рано делать, он ведь может...» — «Помолчи!» — «Эх, слон тут ни при чем, вот если сдвоить коней...» — «Понимаешь ты!» — «Да уймитесь вы, не мешайте играть!» На другом конце стола: «Хочу писать заявление о пересмотре дела. Под лежачий камень, знаешь ли, вода не течет...» — «Думаешь, поможет? Я вот...» Вдруг из-за стола порывисто вскочил Гольдфайн, работавший, несмотря на свое арестанство, начальником ТНБ (технико-нормировочного бюро). Он замахал руками, призывая к тишине, и указал на черную тарелку радио, прикрепленную к столбу около стола. Все стихли и прислушались. Внятно и оглушающе, словно гром, прозвучало сообщение: германские войска перешли советскую границу, началась война.

Люди — везде люди. Только что говорившие о будничном, при­вычном, часто мимолетном, они внезапно онемели, словно поражен­ные раскатом нежданного грома. Так, вероятно, было в миг первого сообщения о войне и на воле.

Не знаю, когда возник в нашем бараке возбужденный разговор

о возвещенном событии, потому что я сразу по окончании радиопереда­

Раскаты грома

125

чи вышел во двор и стал взволнованно ходить по деревянным дорож­кам зоны.

Что теперь будет?

Невозможно, чтобы нашу огромную страну победили — это не укладывается в сознании. Но ее сопротивляемость осложнена уничто­жением образованных военноначальников, а с другой стороны — созданием громадной армии «врагов народа», которую надо по-прежнему кормить и сторожить, которой приходится бояться — вме­сто того, чтобы опираться в тяжкий час на эту тьму невиновных лю­дей.

Может быть, нас уничтожат? Произвол, жертвами которого мы стали, допускает все. Но кто же тогда будет работать в тылу? Одни женщины? И все-таки— должна же быть справедливость, ведь мы невиновны.

Мысли, мысли... Но уже отбой, надо в барак. Никто не спит. Хо­рошо, что охрана не проверяет отхода ко сну, резкий окрик слишком болезнен сегодня для нервов.

Потекли дни новой, военной жизни. Каждый продолжал зани­маться своими служебными делами, по-прежнему от стола к столу перелетали слова: «контокоррентный счет», «красное сальдо», «мемо­риальный ордер», но воздух был пронизан тревогой. По утрам воль­нонаемные работники штаба сходились в угловой нашей комнатушке: здесь мой сосед по рабочему месту юрисконсульт Федор Михайлович Лохмотов, когда-то красногвардеец в Царицине, теперь «враг народа» с восьмилетним сроком, показывал на карте передвижение советских и вражеских армий — сведения об этом поставляли сводки Совинформ-бюро. Когда, выслушав его очередной рассказ о положении на фрон­тах, вольнонаемные уходили, Федор Михайлович хватался руками за свою седую голову и сокрушенно повторял: «Что это! Что это! Как можно допускать такое отступление! Смотри, где уже немцы, это ужас, что же мы-то!» Если не все, то многие, большинство, были угнетены и ждали перемен к лучшему.

От Иры пришло письмо уже с печаткой военной цензуры, но еще довоенное, писанное всего за несколько дней до грома. Такой безмя­тежностью веяло от строк, полных покоя и надежд, предвкушения летнего отдыха! Она радовалась и цветам, и музыке, лившейся из чье­го-то окна, раскрытого навстречу лету, ее восхищали изваяния львов на мосту и задумчивый Крюков канал. И она ждала меня, отсчитывая оставшиеся месяцы тюремного срока.

126

Книга вторая: ПУТЕШЕСТВИЕ НА ВОСТОК

Осенью я получил еще одно Ирино письмо. Учась уже на пятом, последнем курсе, она одновременно работала медсестрой в госпитале для раненых бойцов. Трудно ей приходилось, но духом не падала: «Бе­ру с тебя пример, твоя-то жизнь потруднее моей, и давно, а ты все идешь, не садишься отдыхать на придорожный камень... Да, похудела, побледнела, круги под глазами, что поделаешь— воюем... Но все беды пройдут, все будет хорошо у тебя и у меня. У нас».

Время шло, война продолжалась, делаясь все более ожесточенной, все гуще усеивая свой путь жертвами. «Шемаха, где живет брат, распо­ложена далеко от места боев. Вера Моисеевна эвакуирована из Москвы в Среднюю Азию. Но Ира ходит под вражеским огнем в осажденном Ленинграде. Вот где наибольшая опасность». Об этом думалось днями и ночами. Я ждал вестей с нараставшей тревогой. «Понимаю, хорошо понимаю, как сложно сейчас отправить письмо в далекую Сибирь, как нелегко прорваться посланию с берегов Невы на большую нашу зем­лю». Но верилось в чудо, я ждал новых и новых писем. Однако их больше не было. Когда прошли все возможные сроки, я отправил за­просы в университет, в госпиталь, на дом. Ответом было глухое мол­чание.

1 и 2 июня 1942 года мне принесли, одно за другим, два письма от Ольги Александровны Серебряковой. Она сообщила, что ее дочь Ири­на погибла при воздушном обстреле госпиталя, где она работала. Это произошло 28 ноября 1941 года в два часа дня.

Все померкло передо мной, мысли смешались. Впервые стала ощущаться усталость от постоянного внутреннего напряжения, ушла способность сосредоточенно обдумывать что-либо. Я начал курить — показалось, что этим притупляется нервное возбуждение. Приходи­лось горестно радоваться тому, что теперь, в условиях военного вре­мени, к дневной работе заключенным «штабникам» добавили вечер­нюю: перепечатка бесчисленных деловых бумаг отвлекала от мучи­тельных дум и воспоминаний. Когда нам изредка давали выходной день, меня уже не тянуло ходить, задумавшись, по дорожкам зоны, теперь было страшно оставаться наедине с собой. Во время неожидан­но предоставленного отдыха, нежеланного, я часами неподвижно ле­жал в своем углу на нарах, рассеянно слушая барачный шум и тупо глядя в одну точку. Год назад в этом углу спал бухгалтер Калабухов, потом он умер, сейчас на его спальном ложе простерся полутруп — некогда живший я. Так, наверное, чувствовал себя Аррани, несколько веков назад: