Свет с Востока

Шумовский Теодор Адамович

Но Бруков пожелал создать некую видимость законности и пото­му — за тринадцать месяцев моего заключения это было впервые — допросил в качестве свидетелей восемь человек, знавших меня по уни­верситету. С их показаниями я был ознакомлен 31 марта, в день окон­чания следствия. Все свидетели показали, что о моей «контрреволюци­онной деятельности» им ничего не известно. Однако «честь мундира» НКВД — «мы невиновных не берем!» — требовала, чтобы о подслед­ственном непременно были сказаны слова осуждения, спорить с «ор­ганами» боялся каждый гражданин страны, и мне пришлось, глотая горькое удивление, прочитать о себе то, чего не подозревал за двадцать шесть лет прожитой жизни: «высокомерен», «груб», «жаден» и далее в

102

Книга

вторая ПУТЕШЕСТВИЕ НА ВОСТОК

этом роде. Все это набрасывало нужную тень, именно такими качест­вами должен был обладать законченный контрреволюционер. Но, с другой стороны, столь ужасные несовершенства натуры сами по себе не давали повода для уголовного преследования меня, они могли рас­сматриваться как беда, но не вина, этим свидетели утешали свою со­весть.

Но вдруг, читая одно из показаний, я наткнулся на слово «душев­нобольной». Неужто обо мне?! Конечно, о ком же еще! Протокол до­проса свидетель написал собственноручно, мелкий изломанный по­черк был мне хорошо знаком. Игорь Дьяконов, друг с первых дней первого курса, убежавший от этой дружбы через полгода. Сблизили нас твердое намерение заниматься сверх учебной программы и стрем­ление исследовать в близком будущем далекое прошлое Востока. А развел мартовский вечер 1933 года. Мы после занятий пошли к Игорю домой, на улицу Скороходова на Петроградской стороне. Он показал свою библиотеку, написал мне по-английски слова известной песни «Долог путь до Типперери», подарил какую-то книжку. На курсе было назначено собрание, мы отправились обратно на Университетскую набережную. Когда только что сошли с Тучкова моста на Васильевский остров, я в ходе оживленного разговора спросил Игоря:

— Тебе не кажется, что у нас в стране появился Иосиф Первый? Дьяконов страшно перепугался, хотя поблизости никого не было.

Его породистое лицо побелело, он замахал руками:

— Забудь, навсегда забудь эти слова! Ты их не говорил, я их не слышал!

С этих пор он стал избегать меня — тщательно, изобретательно. И теперь этот донос — поднялась рука, начертала, не дрогнув: «душев­нобольной».

— Как ты мог? — спросил я его много лет спустя. Он пожал пле­чами.

— Я хотел тебя спасти...

6 апреля того же 1939 года меня перевезли из «Крестов» в уже зна­комый Дом Предварительного Заключения.

Камера номер 6 полна разными людьми, но четко вспоминается мне лишь Семен Михайлович Шамсонов. Когда-то он был одним из восьми лекторов, читавших нам, студентам, нестройный и, не побоюсь этого слова, поверхностный курс по имени «История колониальных и зависимых стран». Относительно качества преподавания знаний мож­но судить, например, по тому, что о возникновении ислама и длитель­

Тайное судилище

103

ном развитии средневековой мусульманской державы было поведано всего за два академических часа. Теперь Шамсонов являлся таким же арестантом, как я, наше общественное положение уравнялось.

Близкое знакомство с Семеном Михайловичем в стенах тюрьмы все более сглаживало нелестные мысли о давнем курсе лекций. В отли­чие от своих товарищей по лекторской группе, не производивших серьезного впечатления, Шамсонов, читавший нам историю Латин­ской Америки, основательно, филологически знал язык изучаемого народа — испанский. Это и привлекло к нему: еще студентом я стал думать, что история без филологии — пустое словоизлияние, упраж­нение в красноречии. Позже эта мысль переросла в убеждение. Оцени­вая с этой точки зрения прочитанный нам курс вновь и вновь, вспо­миная и сравнивая, пришлось придти к выводу, что Шамсонов научил нас большему, чем остальные «колониальщики», как мы их между собой называли.

Тогда, в тюрьме, я попросил Семена Михайловича преподавать мне испанский. Мы садились в углу камеры, мой учитель произносил испанские слова и русские, перевод, я старался запомнить: ни бумаги, ни карандаша не имелось. Основной словарный запас был приобретен, однако, от произнесения не отдельных слов, а стихотворений, которые подробно разбирались. Так, от незатейливого четверостишия мы дош­ли до большого произведения «испанского Лермонтова» — Хосе де Эспронседы.

Уроки под руководством Семена Михайловича шли и шли.Так протекли два' месяца, по истечении которых тем, кто ведал моей внешней судьбой, было угодно в третий раз перевезти меня в «Кре­сты». Я покидал Дом Предварительного Заключения с грустью из-за того, что пришлось расстаться с Шамсоновым. Увижу ли я его еще когда-нибудь? Но в неволе надо ежеминутно быть готовым к вечной разлуке с учителем, другом, напарником: только что мирно разговари­вали, вдруг его или тебя вызвали на этап, и все кончилось.

На этот раз «Кресты» предоставили мне настоящую одиночку — узкую камеру, в которую теперь уже не стали заталкивать двадцать человек, как было еще недавно, в конце прошлого 1938 года, — а по­местили одного меня. «Я огляделся» — написал бы создатель приклю­ченческой повести, но оглядываться было незачем, все находилось на виду: в углу, у двери — параша, вдоль стены — койка под серым одея­лом, наконец, против двери, под потолком — решетчатое окно, кро­хотное, но еще и полузакрытое снаружи «намордником Заковского».

104

Книга вторая: ПУТЕШЕСТВИЕ НА ВОСТОК

Говорили, что начальник ленинградского управления НКВД Л.М. За-ковский распорядился на окна камер, едва пропускавшие свет, допол­нительно навесить с внешней стороны непроницаемые деревянные щиты, чтобы «враги народа» могли здесь видеть лишь самую малость воли — чуть заметный краешек неба, это должно было поддразнивать и увеличивать боль заточения. Усердие оценили, передовой опыт рас­пространили, Заковского перевели в Москву, назначили заместителем сталинского наркома — но потом он исчез; был слух, что отправили его в бессрочную командировку на тот свет, а перед этим довелось ему любоваться на свое изобретение уже не с улицы, а с внутренней сторо­ны.

Итак, одиночка. Не припомню, чтобы там имелся стол: заключен­ным не полагались письменные принадлежности, следовательно, то, на что кладут бумагу, когда пишут, не требовалось. Зато предоставлялся необозримый простор для мыслей. Вот когда ничто не прерывало их последовательного хода, вот когда, слушая звенящую тишину, шагая от окна к двери и обратно, можно было целиком пребывать наедине с собой.

Вот так и случилось, что 9 июня, стоя у окна и задумчиво глядя на краешек неба, я вдруг проговорил: — В них море и небо слились...

Это о темно-синих глазах Иры Серебряковой, первокурсницы русского отделения филологического факультета. Познакомились мы в нашем общежитии незадолго до моего ареста, и после знакомства каждый день искали друг друга. Высшим блаженством было в свобод­ные минуты рука в руке пройти по ближнему парку, рассказывая один другому о своих устремлениях и о своем прошлом. Ира была послед­ним человеком, кого я видел на воле: проговорили до половины вто­рого ночи, расстались, а в три часа за мной пришли. Из пересыльной тюрьмы, как только разрешили писать, я послал ей письмо. Успел получить ответное — в конверте лежали клочки исписанной Ириным почерком бумаги— это позабавился какой-то штатный гуманист из НКВД. Я сложил клочки, прочитал Ирины строки и хранил, пока их не выбросили, отобрав при очередном обыске. Сердце у меня тогда тоже сжалось, и, лишенный возможности помешать надзирателю, я дал себе слово научиться прятать нужные мне бумаги так, чтобы их не нашел самый матерый охранник. Сейчас, будучи не в «пересылке», а снова в следственном изоляторе, я не мог писать Ире. Что же, скоро появится возможность вернуться в общежитие, придти к ней: