Свет с Востока

Шумовский Теодор Адамович

Конечно, это не значит, что нужно впадать в другую крайность: «не лепо ли ны бяшет» наших предков давно уже чуждо не только русскому разговору, но письменности, «лепо», «лепый» воспринимает­ся уже только в сращениях «нелепо», «великолепный», как «льзя» мо­жет быть понято лишь в пережившей его форме с отрицанием; рус­ское слово «мысь»— «белка» («растекатися мысыо по древу») через «промысел», образовавшее «промышленность», тоже давно утратило самостоятельную жизнь в языке и, естественно, не может вызвать в сознании читателя соответствующего образа. Но смысл текста в рус­ской передаче нисколько не нарушится, если вместо «парус» употре­бить слово «ветрило», которым охотно пользовался Пушкин, вместо «руль» — «правило», вместо «поэт» — «стихотворец», вместо «соста­витель» — «слагатель», вместо «хороший» — «добрый» («добрый конь», «добрый

молодец»), вместо «красивый» — «красный» («красная девица», «весна-красна»). Эпоха текста должна подчеркиваться и за­меной полнозвучных форм стянутыми («брег», «ветр», «глава»), и пе­рестановкой элементов предложения («той пагубы в рассужденьи не­кий стихотворец молвил слогом отменным»). Все это сообщает языку перевода торжественную медлительность, передающую дух той дале­кой поры, средствами формы воссоздает живую обстановку, в которой вызрел изучаемый памятник литературы. Пушкин тонко чувствовал значение формы для воссоздания своеобразного аромата описываемой эпохи: достаточно вспомнить его «Пророка», в основе которого лежат реминисценции, навеянные чтением жизнеописания основателя исла­ма Мухаммада. Здесь что ни слово — то самоцвет, играющий собст­венным огнем, а сочетание дает яркое ощущение обстановки ранних веков с их суровыми проповедниками и дерзостной ересью:

Восстань, пророк, и виждь, и внемли, Исполнись волею Моей И, обходя моря и земли, Глаголом жги сердца людей!

По следам Синдбада Морехода

237

Это образец. Таким же чистым и светлым русским языком, сво­бодным как от иноземных напластований, так и от тяжелых славяниз­мов, должна была быть переведена «Книга польз», и вот почему рядом с арабскими словарями на моем столе лежали и толковые русские. Работа над словом всегда ажурна, тем более сложна она в русском язы­ке, одном из самых богатых и трудных языков мира, где слово может иметь тончайшие оттенки, разные в разном контексте. Времени ухо­дило много, но я с удовлетворением видел, что усилия постепенно приносят нужные плоды, в переводе зазвучал живой голос Ахмада ибн Маджида, каким я его себе представляю; мне даже кажется, что уда­лось найти его интонацию, воссоздать его стиль.

Позже я понял, что не только неологизмы и варваризмы, но и на­рочитые архаизмы претят тому «чистому и светлому русскому языку» перевода, к которому я стремился, который — и только он — может позволить читателю, не растрачивая сил на преодоление формы, сразу углубиться в содержание памятника. Тогда— шел уже 1966 год — «Книга польз» была переведена в пятый раз. Победа, состоявшая в том, что я наконец нашел собственный стиль перевода, приобщающий к сокровищам арабской культуры русского читателя, была достигнута дорогой ценой, но она была достойна и больших жертв.

«...Углубиться в содержание памятника». Чтобы читатель мог это сделать с пользой для себя, мне нужно было предварительно проник­нуть в текст самому.

Раскрытие содержания потребовало еще большего труда, нежели работа над словом. Мне нетрудно было понять и де Слэна, считавшего невозможной расшифровку «Книги польз» средствами европейской науки, и Феррана, который наметил перевести лишь географические части этого текста. Да, орешек был тверд. Крупнейшее сочинение Ах­мада ибн Маджида состоит из двенадцати «польз» или глав, рассмат­ривающих разнообразные вопросы.

Первая «польза» говорит о происхождении мореплавания и маг­нитной стрелки, вторая — о профессиональных и этических требова­ниях к лоцману. Предмет повествования специфичен, однако истори­ческий, а затем нравоучительный его характер сближают «Книгу польз» с уже известными образцами литературы более общего типа, что облегчает понимание текста. Данные двух первых глав неодно­кратно использовались Ферраном, приводившим в своих работах крупные фрагменты текста, обычно лишь в переводе.

238

Книга третья: В ПОИСКАХ ИСТИНЫ

Дальше начинаются «дебри»: третья «польза» подробно описыва­ет «лунные станции», четвертая — розу ветров и румбы буссоли. Это уже вершины морской астрономии, требующие при разборе текста, переводе и особенно при составлении комментария основательных познаний в технике парусной навигации по звездам. Работа над этими «пользами» стала возможной после тщательной проработки дополни­тельной литературы, не всегда посвященной именно интересовавшему вопросу.

За географами и астрономами— предшественниками автора, о которых идет речь в пятой «пользе», следует описание морских мар­шрутов Индийского океана в шестой, звездных наблюдений в седьмой, управления судном в восьмой и трех категорий лоцманов в девятой. Здесь, в толще глубоко своеобразного текста, состоящего почти сплошь из сухих технических выкладок и рассуждений, мне не раз «небо казалось с овчинку»: нет ни одного параллельного изученного текста, с которым можно было бы свериться, молчит существующая литература и не с кем обмолвиться живым словом. Идешь по сплош­ной целине, не тронутой до тебя другими, и крепко держишься за скользкую нить мятущейся мысли автора: выпустил ее — перечитывай текст всего листа заново; поймал — закрепи переводом и, если нужно, комментарием; в последнем случае вспомни— ты ведь, кажется, встречал подобную мысль в другом месте сочинения; разыщи, в каких строках какого из многих уже проработанных листов об этом говори­лось, перечитай, сверь, опять перечитай, опять сверь, чтобы не оши­биться. Иногда за десять — двенадцать часов напряженного труда удавалось продвинуться вперед всего на несколько строк, но я с удов­летворением видел, что исследование становится все более зрелым и полновесным.

На десятой «пользе», повествующей о величайших островах мира, я несколько отдохнул: это было в общем типичное географическое описание из разряда тех, в которых у меня уже имелась известная на­читанность. Кратковременная передышка окончилась, как только я дошел до одиннадцатой «пользы», посвященной муссонам Индийско­го океана, и особенно до последней, двенадцатой, представляющей подробную лоцию Красного моря. Вслед за своими отцом и дедом, водившими корабли в западноаравийских водах, знаменитый лоцман досконально знал это море — обширный район от Джидды до Баб-эль-Мандебского пролива и африканского побережья он описал тща­тельно и систематически, не пропустив ни одной отмели, ни одного

По следам Синдбада Морехода

239

подводного камня [...]. Но от множества географических названий, не встречающихся ни в каких картах, рябило в глазах, а разнообразные ветры не всегда было просто привязать к определенной акватории и сезону. По временам, впрочем, я ловил себя на том, что начинаю по­долгу задумываться и над вещами довольно ясными; это давала о себе знать нараставшая усталость. Но уже отходили назад последние мили, близился берег.

Закончив работу над заключительным листом рукописи, я испы­тал те же чувства, какие, вероятно, посетили Колумба, когда после долгих и трудных переходов по неизвестному океану он 12 сентября 1492 года увидел землю. «Книга польз» была прочитана, переведена и объяснена спустя пять столетий после ее создания, вдалеке от места, где началась ее жизнь.

Чтобы объяснить 177 страниц книги Ахмада ибн Маджида, по­требовалось составить 2722 примечания.

«Книга польз»... Много дней необратимой человеческой жизни ушло на ее разбор, потребовавший напряжения всех душевных и те­лесных сил, зато для научного обихода подготовлен памятник перво­степенного значения. Работая над ним, я не раз вызывал в памяти образ дорогого учителя. Как бы он перевел это место? Как бы он ис­толковал такую мысль? Допустил бы он такое-то чтение такого-то слова или предпочел бы другой вариант? Окончив всю работу, я поду­мал: какой был бы для меня праздник показать ее Игнатию Юлиано­вичу, и как бы он был рад этому свершению, осуществленной мечте многих лет. У него был дар искренне радоваться успехам других: эти другие, люди разных поколений, способностей и тем, отдавали себя делу, которому он посвятил свою жизнь, и, когда кому-нибудь удава­лось найти удачное решение исследуемого вопроса, Игнатий Юлиано­вич был счастлив, прежде всего, от сознания, что в этом вопросе наука поднялась на более высокую ступень.

Какова же новая ступень, на которую поднимает науку изучение «Книги польз»?

Прежде арабов считали исключительно или преимущественно су­хопутным народом. Отныне результаты исследования «Книги польз» позволяют уже не логике, а опыту видеть за этим энциклопедическим трудом давнюю и развитую арабскую морскую культуру, которая стояла у колыбели европейской навигации и была уничтожена евро­пейскими завоевателями Востока в XVI веке.

240

Книга третья: В ПОИСКАХ ИСТИНЫ

Доктрина арабского мореплавания разрешает ряд старых проблем и выдвигает ряд новых. Но в первую очередь, она требует переоценки исторической роли арабов и перестройки арабистики.