Свет с Востока
Шрифт:
... Я не член партии, а кроме того я известен как закоснелый противник коллективизма. Мне нечего терять, и мне не нужны академические почести. Так хорошо работать в тишине опустевшего кабинета! Нужно побольше успеть до второго чаепития, когда несмолкающий гомон моих коллег будет вновь врезаться в голову, рассеивать столь необходимое сосредоточие. Если я заткну уши, это может, пожалуй, перелить чашу их терпения...
Мой взгляд падает на протовоположную стену нашего дворца: за облупившейся краской все еще угадывается совершенство первоначальных форм. Луч света рассекает нашу запруженную фолиантами комнату, пылинки то кружатся в причудливом танце, то гоняются друг за другом, то застывают в причудливых сочетаниях. Напротив входа— портрет моего учителя, академика Крачковского. Пронзительный взгляд добрых, но требовательных глаз. Как бы чувствовал он себя сейчас, когда арабистика распинается под его именем, когда надругательство над наукой осуществляется с благославения его памяти? Мне вспоминается глава о великом инквизиторе из «Братьев Карамазовых» Ф.М.Достоевского: явившийся в средневековой Испании Христос предается в руки священной инквизиции, его вторично распинают. Да, Крачковский навряд ли бы выжил в современной обстановке...
Медленно открывается дверь, и входит одна из сотрудниц нашего кабинета, склоняется за своим столом и что-то невнятно бормочет, разговаривает сама с собой. Я уже давно привык к ее странным монологам, но сегодня она как-то особенно взволнована. Через несколько дней она вообще перестала приходить на работу. Позвонили ее родственники, сообщили, что она покончила с собой.
Другой сотрудник института, которого впоследствие перевели в Москву, возбужденно расказывает, как на него напали бандиты на набережной Фонтанки, вырвали портфель с его научными трактатами— плодом последних пяти или десяти лет— и выбросили его в
На новом перепутье
249
реку. Напрасно пыталась милиция найти преступников и выловить бесценный груз — все пропало бесследно. «Ну, у Вас, конечно же, остались черновики, мы дадим вам время наверстать упущенное». — «Вы знаете, к сожалению, ничего не осталось — все было в портфеле...»
Я вновь смотрю на портрет Крачковского. Да, Игнатий Юлианович был вдохновителем для многих, но не призывами, а примером своей жизни, честностью, научной индивидуальностью.
...Все великое создали одиночки — учась у прошлого, осмысливая настоящее. Одиночество — высшее состояние человека, при котором его мыслительная способность достигает предельного развития и выражения. Именно в одиночестве разум имеет возможность создавать произведения вечные.
...Ремесленник в науке, искусстве осознанно лепит второстепенное, полагая, что создает первостепенное, так как, по его мнению, он достиг вершин мастерства. Художник безсознательно, по вдохновению, творит первостепенное, полагая, что создает второстепенное, в силу чего постоянно стремится к совершенству.
...Говорят, что не ошибается тот, кто ничего не делает. Увы, он ошибается больше всех. Ибо все в теле устроено ради работы, и то, что не работает, отмирает. Поэтому худшая из работ — лучше приятнейшего из видов безделия.
...Свобода человека — это, прежде всего, свобода его мысли. Когда в науке воздвигаются культы, а сомнения подвергаются преследованию, то это уже не наука, а религия.
Вечная драма интеллекта...
Нет! Почему?
Потому что смертные созидают бессмертное. Хрупкие люди вздымают в небо этажи вечного здания науки, и это делает вечными их самих.
Созидать можно, лишь сомневаясь в предшествующем. «Сомневаюсь — значит мыслю, мыслю — значит существую», — сказал Декарт.
Созидать можно, лишь не боясь ниспровергнуть. Для ученого нет ничего святого, кроме истины. Не истина существует, поскольку ее высказывают авторитеты, а авторитеты существуют лишь в той мере, в какой они высказывают истину.
Следовательно, ученый по самой своей природе революционер. Другим он быть не может, ибо прогресс знаний рождается непрерыв
250
Книга третья: В ПОИСКАХ ИСТИНЫ
ной революцией в теории и практике. И, будучи революционером, он, чтобы всю жизнь оставаться движущей силой своей идеи, должен быть целеустремленным, самоотверженным и скромным бессребреником. Такие люди бессмертны.
...Там, где часто рассуждают о последовательности, правде и справедливости, эти понятия обычно отсутствуют. В державах, основанных на лжи и насилии, ничто так не бесправно, как право. Ибо главная забота внутренне слабого государства — подавление личности.
Что касается интеллигенции, то она во все века стяжала особую ненависть, или, по крайней мере, подозрительность господствующих слоев. Это нетрудно объяснить, если видеть в исходном латинском «интеллегенс» — «сведущий», первоначальное «интер легенс» — «читающий между (строк)». Такой человек опасен, ибо он сразу разоблачает казенную ложь, может раскрыть верноподданным глаза на истинное положение дел. Поэтому власть придержащие теснят интеллигенцию, устанавливают за ней надзор и создают свою, придворную «интеллигенцию» — тогда это слово указывает уже не на высокий ум, а на род занятий. «Интеллигенты», которых вывели в государственных питомниках, обязаны всеми средствами утверждать государственную ложь, растлевать человеческое сознание, выдавая ложь за единственную и непогрешимую истину.
«Государственный служащий» (так именовал каждого сотрудника секретарь нашего института) может уйти на пенсию. Ученый — никогда. Он продолжает жить вечно, даже после своей телесной смерти. Ибо его мысли служат человечеству. Творящая душа ученого рождает в столетиях все новые мысли, и от этого он не стареет, а облекается постоянной молодостью.
«Если Вы не сможете убедить Ваших коллег...» — наступал на меня директор института. Оставаться здесь было невыносимо для меня. 25 октября 1979 года я простился со своим рабочим столом и ушел. Стук, стук, шаги свели меня на первый этаж, вывели на Дворцовую набережную и через Машков переулок к Мойке. Дальше, дальше, прочь.
Варкое и Пушкин
251
БАРКОВ И ПУШКИН
Отныне я был свободен от обязанности участвовать в ученых заседаниях. Кроме того, я более не был стеснен академической планкартой, где мне указывалось, чем я должен заниматься и сколько авторских листов я должен произвести. Это позволило мне значительно расширить круг моих исследований. Меня все больше влекли общие вопросы истории, языкознания и культуры, где я надеялся прийти к новым выводам на основе моих предыдущих более специальных исследований, а также общих жизненных размышлений последних нескольких десятков лет. Как и раньше, я с головой уходил в работу, но иногда горечь не отпускала: что будет дальше, кому нужна моя борьба, мои работы? Куда идет Россия?
В эти минуты я невольно обращался к поэзии. Поэзия — в стихах, в других искусствах и в самой прозе — облагораживает нас. Она прививает нашим сердцам искренность и сострадание, великодушие и скромность, терпение и признательность, мечту и любовь к прекрасному — все то, без чего мы не были бы людьми. Академическое воспитание учит наукам, строго разложенному по ячейкам областей знания, опыту предков. Это мир формальной логики, апофеозом которой является римское: «Да свершится правосудие, хотя бы погиб мир».