«Свет ты наш, Верховина…»
Шрифт:
Только со временем я понял, что за всем этим в семье Лембея скрывались раздражение друг против друга, мелкая зависть, грошовые расчеты, пересуды, то есть то, что нужно было скрывать, но без чего не мыслили здесь жизни.
Единственным человеком, кто держал себя просто и кого, как мне казалось, тяготило лицемерие других, была младшая дочь Лембея, Ружана. Она одна держалась естественно и мило. Красивой я бы ее не назвал, но что-то привлекательное, живое было в ее карих глазах, округлом, с родинками на щеках лице, слегка небрежно взбитых каштановых волосах и мягком голосе.
Не
Ружана принялась расспрашивать меня о наших с Чонкой гимназических годах. Я отвечал охотно, припоминая забавные истории. Чонка тоже оживился, увлекся воспоминаниями. Ружана громко смеялась, не обращая внимания на косые взгляды сестры и отца.
В середине завтрака распахнулась дверь, и в комнату вошел поджарый, высокий священник в шелковой сутане.
— Отче духовный! — проговорил Лембей и, тяжело поднявшись со стула, пошел пану превелебному навстречу.
Все поднялись. Гость скороговоркой прочитал молитву и, мелко перекрестившись, ответил на приветствия.
Его стали усаживать за стол. Юлия и Ружана наливали ему кофе, пододвигали молоко, сахар и почтительно спрашивали:
— Что вам к кофе, отче духовный?
Пока женщины суетились за столом, я успел разглядеть духовного отца. Бритое маленькое личико его состояло из одних морщинок, приходивших в движение при каждом произнесенном им слове, будто рябь по воде. Сидевшие глубоко в орбитах глаза глядели тускло, безжизненно. Но все же отец духовный был не так стар, как это могло показаться на первый взгляд.
— Я, кажется, прервал вашу беседу? — спросил он, ни к кому не обращаясь.
— Мирская суета, — поспешно ответил старый Лембей.
— Мирская суета тоже от всевышнего послана человеку в испытание, — вздохнул пан превелебный.
— Они вспоминают гимназические годы, отче духовный, — сказала Ружана и покраснела.
Пан превелебный, пригубив кофе, взглянул на меня и на Чонку многоопытным взглядом.
— Молодость греховна по неведению, — произнес он, и все морщинки на его лице закопошились. — Она стремится познать непознаваемое, разрушить неразрушимое, часто ищет истину не в смирении и вере, а в Прометеевой гордыне.
— Истинно, истинно, — поддакнул Лембей.
— Но смятение души, — продолжал пан превелебный, — есть не что иное, как поиски успокоения, подобно тому как человек, раньше чем погрузиться в сон, долго ищет на ложе своем удобное положение телу. С годами по воле всевышнего исчезает и дерзновенная гордыня молодости.
— А если она не исчезнет? — спросил я и тут же пожалел, что спросил.
Старый Лембей насупился и побагровел, Чонка и Ружана взглянули на меня испуганно, словно в моем вопросе заключалась неслыханная дерзость, и все они с трепетом ждали, что скажет пан превелебный.
Старик отодвинул от себя чашку.
— Тогда бог гневается на пастыря,
Ружана снова взглянула на меня, но теперь взгляд ее выражал не испуг, а призыв оценить кротость духовного отца, так покорно принимавшего на свои пастырские плечи гнев божий за заблудшую овцу.
Но мне почудилась в словах старика не кротость, а раздражение и свист хворостины, которую вложил в его пастырскую руку всевышний.
Я ожидал, что превелебный продолжит разговор, но тот обернулся к старику Лембею и заговорил с ним о делах храма.
А мне было и невдомек, что этот духовный отец был тем самым человеком, который незримо, через профессора Луканича, пытался руководить нами еще в наши гимназические годы.
После завтрака Чонка заторопился на службу. И как мне ни хотелось побыть еще немного в обществе Ружаны, я все же простился со всеми и пошел проводить приятеля до банка.
Когда мы очутились на улице, Чонка спросил:
— Как тебе понравился отец Новак?
Я замялся на мгновение, но тотчас же решил быть с Чонкой откровенным.
— Он не так смиренен, как это кажется.
— Вот и я так думаю, — подхватил Чонка, оглядываясь. — Знаешь, бывают такие, со вторым дном.
— Вижу, — улыбнулся я, — ты его побаиваешься?
Чонка вздохнул.
— Когда он приходит к нам, я чувствую себя уже на адской сковородке.
— А зачем он к вам ходит?
— Мы его прихожане, а он взял себе в толк раз в неделю навещать всех своих прихожан; как экзекутор — за податями, так и он — за душами. — Чонка снизил голос до шепота: — Мне кажется, он знает всю подноготную каждого своего прихожанина… И мои к нему бегают по любому поводу.
— Кто твои?
— Юлия, Ружана. Первый советчик и первый утешитель! Без него ни шагу.
— Ружана? — переспросил я, смутившись от шевельнувшегося во мне ревнивого и в то же время досадного чувства. У меня еще не сложилось окончательного мнения о пане превелебном, но то, что Ружана оказалась в числе ревностных его прихожан наряду с Юлией, мне было почему-то неприятно.
— Без него ни шагу, — повторил Чонка.
— Тебе это не нравится?
— Что тут может нравиться? Скажу честно — боюсь попов. Впрочем, от такой жизни, как в нашем доме, пойдешь и к попу, и к черту, и даже в корчму, что я и делаю. — Он рассмеялся, но смех у него звучал грустно. — Ну, да бог с ними, расскажи лучше о себе!
По дороге я поделился с Чонкой своими планами на будущее. Он выслушал меня довольно безразлично и только сказал, что записку надо переплести и лично вручить ее губернатору. Он даже обещал посодействовать моему свиданию с губернатором через знакомого секретаря.
— Вечером жду тебя, — произнес Чонка на прощание.
Вечером я снова был у него с зеленой папкой, в которую была вшита моя рукопись.
— Ого! — воскликнул Чонка, перелистав записку. — Семьдесят страниц! Многовато… Ну, не беда. Все устроено, я говорил о тебе с паном Бадовским. Пан Бадовский обещал передать записку самому губернатору. Он и скажет тебе, когда ты будешь принят.