«Свет ты наш, Верховина…»

Тевелев Матвей Григорьевич

— С вами говорили обо мне, пане депутат?

Глаза его метнулись и застыли.

— Нет, никто, — торопливо произнес он. — Никто не говорил… Прошу.

Я изложил причину моего посещения.

— Так, так, — неопределенно промямлил Лещецкий, выслушав мои объяснения.

Он взял папку и, взвесив ее на ладони, сказал:

— Читать я этого не буду, расскажите-ка сами, что тут написано.

Предложение Лещецкого привело меня в замешательство, но делать было нечего. Сначала я рассказывал вяло, принужденно, но затем так увлекся, что Лещецкий глядел уже на меня с любопытством. Только когда речь зашла о селянских долгах, о фирме «Латорице», по лицу его проползла тень недовольства.

Когда я кончил, пан

депутат пожевал губами и, взяв вилку, начал рисовать тупым ее концом узоры на скатерти.

— Служите где, пане инженер? — спросил он, не поднимая глаз.

— Нет, еще не служу. Я только кончил курс в Брно.

— Значит, службу надо подыскать для вас добрую… — Он отбросил вилку. — Вот и дожили, слава богу, что свои люди пошли в инженеры, в депутаты.

— Благодарю, пане Лещецкий, — сказал я. — Речь в данном случае идет не о моей службе…

— Ну да, — спохватился Лещецкий; он взялся за вилку и снова принялся чертить узоры на скатерти. — Верховина!.. Хорошо, что у вас о ней сердце болит. Я ведь и сам на той земле отцовский клаптик пахал, пастухом был, а теперь, как народ захотел, пришлось стать парламентским депутатом… И прямо скажу, пане инженер: Верховина — то наша всегдашняя забота.

— Мне кажется, пане депутат, что наступило время не только заботиться, а действовать.

— Так, как вы здесь пишете? — быстро спросил Лещецкий и постучал вилкой по зеленой папке записки.

— Да.

— Нет, пане инженер, — усмехнулся Лещецкий. — Вы тут всем крепким хозяевам и «Латорице» ворота грязью мажете, а на тех хозяевах все только и держится. Не будь их, Верховина бы, как то кажут, ноги протянула. Они работу людям дают.

— А кабальные долги, пустоши — разве все это мною выдумано?

— Не знаю, что вы выдумали, — уклонился от прямого ответа Лещецкий. — А если взять да и послушать вас, пане инженер, и сделать все так, как вы говорите, так ваша наука ведь ни в один двор не влезет. Я селянина знаю лучше вашего. Я знаю: ему горушку золота насыпь, а он свою межу ни за что не сотрет. Будь ему по карману, он вместо нее каменную стенку поставит, да повыше.

— Но ведь это от страха, от страха и боязни потерять то, что он имеет.

— Нет, от самостийности, пане инженер: «Здесь мое! Тут я хозяин!» «Мое» раньше бога народилось.

— Так, значит, по-вашему, селянину и наука не нужна?

— Этого я не говорю, — уклончиво произнес мой собеседник. — Наука ему нужна, да такая, чтобы ко двору пришлась.

Я понимал, что Лещецкому надоело спорить со мной, взгляд его сделался сонным, лицо приняло сытое выражение. Достаточно было только взглянуть на него, чтобы понять, что мое дело и здесь проиграно.

— Что ж вы мне посоветуете, пане Лещецкий? — спросил я упавшим голосом.

— Устраивайтесь на службу, пане Белинец, — сказал он миролюбиво. — Могу вас порекомендовать управляющим в одно имение на Пряшевщине. Место хорошее. А это, — он бросил взгляд на папку, и в голосе его послышалось предостережение, — лучше никому и не показывайте, да и сами забудьте, мой вам добрый совет…

Может быть, мне следовало благодарить Лещецкого за эти его слова, потому что, вместо отчаяния, они породили в душе такую ярость, такое омерзение и ненависть, что в дальнейшем, когда мне пришлось терпеть одно поражение за другим, эти чувства, овладевшие мною, не давали опускать руки.

Вечером я пришел к Чонке.

— Лещецкий! — промычал он. — От Лещецкого ничего другого и ожидать не следовало. Ему просто невыгодна твоя затея, Иване. Еще три-четыре года, и он будет одним из самых богатых людей в наших краях. Ты шутишь — Лещецкий! Ого!

И от Чонки я впервые узнал подробности об этом человеке. Лещецкий был выходцем из зажиточной крестьянской семьи. Ему удалось получить кое-какое образование. Тщеславный и хитрый провинциальный краснобай, он решил попытать счастья на политической

арене. Несколько выступлений во время первомайских демонстраций, участие в организации крестьянских съездов в Мукачеве создали ему репутацию «левого» и некоторую известность в селах Верховины. Он разъезжал по селам, к его слову прислушивались, и его популярность быстро росла. Аграрной партии нужен был такой человек, как Лещецкий, которому бы доверяли селяне, и они купили его за довольно кругленькую сумму. Лещецкий стал членом правительственной аграрной партии, и «аграры» провели его от своей партии депутатом в чехословацкий парламент. Лещецкий появлялся в парламенте в специально сшитом для этой цели крестьянском серяке, домотканной вышиванке и зеленой шляпе с пучком щетины, заткнутым за ленточку. Портреты этого «посла русинских крестьян» мелькали на страницах не только чехословацких, но и заокеанских журналов. Вскоре Лещецкий стал главой земледельческой коморы, и тут-то развернулись его недюжинные способности авантюриста. Пользуясь своим положением и обширным знакомством в селах, он занялся своеобразной коммерцией. Зная, что многим крестьянам не под силу купить на откорм поросенка или телку, он входил с этими хозяевами в пай, давал им деньги на покупку молодняка, а на обязанности крестьянина оставалось кормить скот, растить его до определенного срока, а затем, продав, делить выручку пополам. Сама по себе такая коммерция, не требуя от пана Лещецкого больших хлопот, приносила ему немалые доходы. Но, как правило, селянину становилось невмоготу кормить скотину до срока; тогда он приезжал в Ужгород и шел к пану Лещецкому, не в комору, конечно, а в ресторанчик, и в комнатке за стойкой происходил такой разговор.

— Пане Лещецкий, — просил селянин, переминаясь с ноги на ногу, — мне детей малых уже кормить нечем, а кабанчик большой стал, дуже большой, — может, нам его продать?

— Как же продать? — пожимал плечами Лещецкий. — Я не можу, мне это невыгодно.

— Як же невыгодно? — мялся селянин. — Отдали вы за него сто крон и забот больше не знали, а продадим, выйдет вам шестьсот.

— Ни, куме, — возражал Лещецкий, — надо еще покормить мало. Ведь и вам с того будет больше гршей.

— Так ведь детям есть нечего, пане, — твердил селянин.

— Надо было раньше думать, когда дело решали.

— Раньше, — виновато улыбался проситель, — я одно, а вон бог — другое.

— Все равно не могу, — говорил Лещецкий, — кормите, кормите до срока.

— Так, пане, — уже молил селянин, — дуже прошу вас… Я меньшую долю возьму…

— Все равно мне в убыток, — не сдавался Лещецкий.

И когда после долгого торга селянин соглашался на четверть пая, пан Михайло Лещецкий вздыхал:

— Так уж и быть, я не зверь, а человек, я разумею, что вам тяжко и бедным диточкам тяжко. Нехай мое пропадает!.. Ступайте, куме, к пани Марии и сговаривайтесь, как продавать будем.

Пани Мария, правая рука в коммерческих делах Лещецкого, завершала уже все остальное.

Поговаривали, что у пана депутата кормились таким образом по селам несколько тысяч волов и свиней.

Он был скуп и жаден до необычайности. Он не гнушался и малыми, грошовыми, приработками. Как депутат чехословацкого парламента, Лещецкий пользовался правом бесплатного проезда по железным дорогам республики. В дни парламентских сессий государство выплачивало каждому депутату ежедневно по двадцать пять крон гостиничных, и Лещецкий умудрялся прибавлять их к своим сбережениям. Делалось это так. Вечером, после заседания парламента, Лещецкий садился в поезд, отходящий из Праги к границе и, заняв мягкое купе, ложился спать. Проводники будили его во втором часу ночи на подходе к пограничной станции, где обычно стоял уже встречный поезд, идущий в столицу. Лещецкий пересаживался и снова укладывался спать. Всю ночь он проводил в поезде, а утром, к началу заседаний, прибывал в Прагу.