Свет в конце аллеи
Шрифт:
Железняк вышел в коридор, постоял в крошечном этажном холле у телевизора. Выступала какая-то эстрадная певица, судя по всему, любимица публики, грудастая, самоуверенная и писклявая. Какое-то из этих качеств и выдвинуло ее на вершины субкультуры.
Откуда-то появилась Наташа, встала рядом с Железняком, шепнула ему, интимно дыша на ухо спиртовым перегаром:
— Спрячьте меня куда-нибудь. Я сбежала.
Железняк привел ее в пустой номер, где лежал раскрытый американский роман, заботливо усадил в кресло, сел напротив.
— Что случилось?
— Меня ребята пригласили посидеть. Хорошие ребята. Семен, Коля… Москвичи.
—
— Потанцевали, выпили, все по-хорошему. А потом они свет погасили. Как всегда. Я и убежала. Тоже как всегда.
— Почему? — спросил Железняк.
— Я всегда убегаю, — сказала Наташа.
— Всегда удается?
— Пока удается. Я еще ни с кем не была… так. Ну, вы понимаете как…
— Кажется, я понял, — сказал Железняк.
— В общежитии вечеринки, сколько раз было — напьемся, а я все равно — убегу… Ой, спать так хочется! Можно, я здесь у вас прилягу?.. Нет, я еще не усну, я просто так. Мы поговорим… Вот скажите, отчего мужчинам обязательно надо этого добиться? Именно этого…
«Сет обскюр обже де дезир!», «Мрочный пшедмёт по-жонданя». Так назывался французский фильм Бюнюэля, который Железняк видел в Варшаве. Таинственный объект вожделения. Его вечная, его загадочная цель. Впрочем, восьмидесятилетний Бюнюэль, кажется, имел в виду кровопролитие вообще…
— Что, обязательно добиваться этого?
— Да нет, — сказал Железняк неуверенно. — Вовсе не обязательно. Вероятно, можно обойтись… Точнее, обойти. Впрочем, мне трудно сказать — я ведь уже не так молод.
— Хорошо было бы обойтись… — Она сладко потянулась, сняла кофточку. Он отметил, что она сложена на редкость красиво.
Железняк присел к ней на койку, погладил ее затылок, и тогда она вдруг протянула руки, крепко обхватила его за шею. Она была неистово чувственной, какими часто бывают созревшие девственницы, а губы ее были искушенными и сладкими, несмотря на спиртовой привкус. Она прижималась к нему, терлась о его грудь, извивалась в его объятиях, приводя его в полное смущение и восторг. Потом, вдруг утомившись, она уснула, а он продолжал осторожно раздевать ее, ощупывать и обследовать, как добросовестный, но излишне возбужденный врач. В конце концов он дошел до самых нежных, самых интимных глубин ее плоти и обнаружил то самое невеликое препятствие, которое мешало ей развернуться на всю катушку в московских общежитиях и горнолыжных отелях. Железняк не взял на себя ответственность за ее освобождение, и эта его робость была каким-то образом связана и с ее сонной доверчивостью, и с его отцовскими обязанностями, и с ее молодостью и привлекательностью. Скорее же всего, это было все-таки связано с его возрастом и с его нерешительным характером.
Через час она очнулась ото сна, спросила:
— Все уже было, да? Ты сделал все?
— Спи. Не беспокойся, — пробормотал он, с удивлением услышав в ее словах не страх, а надежду, что все уже кончено, что не нужно больше думать об этом…
Она задремала. Он пошел проведать сына. Юрка уснул, не погасив света, уронив на пол толстый том военной истории. Железняк ногой запихнул книгу под койку, погасил свет и вышел.
Наташи в номере уже не было. Железняк попытался читать, но несчастья американца больше не могли отвлечь его от собственных проблем. Вскоре появился Гена и объявил, что жена ответработника приехала и что она поднимется сюда с минуты на минуту.
Железняк поднялся.
— Нет, нет, посидите. Мне, собственно, не очень… — умоляюще сказал Гена.
Железняк остался: он не слишком спешил навстречу своей бессоннице, и ему даже любопытно было взглянуть на влюбленную жену ответработника.
Это была еще не старая, но до времени располневшая и поблекшая женщина, с заплывшими и запухшими следами былой красоты. Она нервничала и жеманилась, потому что ей очень хотелось предстать перед ними в наилучшем свете, принести сюда, в глухой кавказский угол, аромат столицы и заграницы.
— А мы вот не расходимся, все ждем, ждем, — сказал Гена, делая тем самым Железняка участником тщательно подготовленной торжественной встречи.
Гена вытащил из шкафа бутылку шампанского и спросил заботливо:
— Как там Васино здоровье?
— Да, у вас же мальчик, — сказал Железняк, проявляя искренний интерес.
— Оставила его с теткой. Пришлось вызывать тетку из Электростали. Надо позвонить, как он там…
— У меня есть талончик. Можем заказать, — галантно предложил Железняк.
— Представляете, я все эти дни не спала, — сказала жена ответработника. — Так волновалась, так волновалась: вдруг что-нибудь сорвется… Я бы этого не пережила…
— Тогда вам надо выспаться, — сказал Железняк, вставая. — Мне тоже пора.
Несмотря на Генин умоляющий взгляд, Железняк распрощался и вышел. «Пирамус эт Тисбе, — повторял он дорогой. — Тристан и Изольда. Лейла и Меджнун. Ромео и Джульетта. Любовь свободна, мир чарует. Свободно мир чарует. У нее, как у пташки, крылья. И старая сука, оставив больного мальчика — о муже просто не говорим, — летит над морями, над лесами: она будет здесь страдать и бороться, страдать и бараться, потеть и пороться, пыхтеть и пыряться… Лю-у-бовь! Лю-у-бовь! Она законам не подвластна. Она ужасна. Она прекрасна. Нет, это любовь, нет, это любовь, нет, это — спортивный режим…»
После завтрака Железняк с Юркой гуляли по базару возле отеля. Мусульманские женщины судачили о своем, быстро орудуя гребешками и придавая своим шерстяным изделиям высокое мохеровое достоинство. Хотя большинство этих изделий было сделано наспех, кое-как, на живую нитку, их все-таки можно было привезти с собой из экзотических гор в подарок, так что трудолюбивая балкарка еще до обеда ухитрялась заработать сотню, а то и больше. Железняк с Юркой без труда узнали среди торговок Сайфудинову дочку — несколько ухудшенный вариант Омарчика и Сайфудина. Девочка была застенчива и без всякого шика носила заграничную куртку «саламон» и дорогие сапоги-«лунники» в нелепом сочетании с цветастым платком и темной шерстяной юбкой. На Юркино приветствие она ответила золотозубой улыбкой: золото во рту было здесь символом красоты и богатства.
Вернувшись, они посидели немножко в вестибюле, в кожаных креслах, которые так понравились Юрке. Юрка читал газету, а Железняк с любопытством слушал разговор двух хорошеньких продавщиц из Днепропетровска. Обсуждали синяк под глазом, который одна из них схлопотала в баре накануне вечером. Девица не стеснялась синяка, напротив, она им гордилась, потому что заработала его за свою несговорчивость от красавца Омарчика.
— Ну и что, Лара, — звонко и весело говорила она подруге, — вчера мы три раза выпили на халяву и только раз получили по фейсу. О-ля-ля!