Свет в конце аллеи
Шрифт:
О Господи. Ты славен и всеблаг — как высшее Твой день приемлю благо, в Твоем творенье сложность и отвага, о Господи, Ты славен и всеблаг…
Стараясь развернуть робкое свое тело от склона в долину, Железняк перешел в косой спуск…
После обеда Юрка часа два провел в номере у Коли — обучался карточным играм, которым Железняк так и не научился за всю свою долгую жизнь. Юрка вернулся в раздражении, из-за того что игру пришлось прервать: Колина компании готовила очередной сабантуй, смысл которого был Юрке раздражающе непонятен.
— Вот гляди! — закричал вдруг Юрка, размахивая обрывком газеты, в которую были завернуты грязные носки. — Не утвердили! Отмену срока давности не утвердили.
—
— Преступления не имеют срока давности.
В той жестокой войне с враждебным отцовским лагерем, которую Юрка здесь вел в одиночку, без привычной поддержки мамы и бабушки, были участки, на которых он сосредоточивал всю свою страсть полемиста. Таким, в частности, был вопрос о неизбывной виновности немецкого народа. Немцы должны быть жестоко наказаны за свои злодеяния. Так говорила бабушка. Так учила тетя Люба. Так говорили книжки и газеты. Так требовала, наконец, Юркина детская агрессия, искавшая выхода. Но зануда Железняк в поисках своей собственной, не такой уж, впрочем, оригинальной точки зрения, хотя и отличавшейся от бабушкиной, не спешил согласиться с Юркой и тем приводил его в бешенство. В результате, вместо того чтобы дать пацану отдых от всей этой ахинеи, вывести его из атмосферы полуин-теллигентских пересудов, показать ему свет Божий и, может быть, нащупать, наконец, основания для дружеских отношений, Железняк снова и снова ввязывался в бессмысленные дискуссии.
— Я и не знал… — сказал Железняк, стараясь казаться беспечным, хотя какая-то пружина уже закручивалась у него внутри.
— Ты знал, не притворяйся. Ты говорил, что они должны иметь… А ты видел американца в холле?
Железняк энергично кивнул, благословляя Юркину непоследовательность.
— Забавный, правда?
Железняк снова молча кивнул, размышляя, что же в нем все-таки было забавного, в этом высоком, очкастом американце, который приехал сюда кататься на лыжах и просиживал все вечера в баре, подобострастно угощаемый всеми подряд и склоняемый к полной распродаже имущества.
— Когда мы уедем в Америку, — сказал Юрка, — я возьму американскую фамилию. Что лучше, как ты думаешь, Робертсон или Ричардсон?
— Биконсфилд. Чаплин. Кубрик. Бжезинский. Джонг. Доктороу. Бернстайн. Коэн. Устинов. Коппола. Кисинджер…
Железняк нанизывал фамилии, стараясь выиграть время, потому что удар пришелся в цель, в самое больное место, и теперь нужно было расслабиться, украдкой растирая левую руку, нужно было не выдать боль. Значит, они все-таки собираются рвать когти, эти патриотки, эти восторженные энтузиастки военных преследований, эти праведницы из Края Правильных Решений. Значит, они заберут Юрку, и тогда все, конец, все теряет смысл — и срок давности, и карточная игра, и кровное родство. Да Юрка и не хочет этого родства — он больше не будет Юра Железняк. Он будет Джордж Мальборо-Кент из Бердичвилля, штат Массачусетс.
— Я вообще постараюсь забыть русский язык, — сказал Юрка мечтательно. — Бывший председатель нашего кооператива Фрумкин пишет, что надо забыть старую культуру и всосать новую. Тогда сможешь ассимилироваться без мучений.
— А Фрумкин всосал и старую?
Юрка не отверг его жалкую попытку пошутить, усмехнулся:
— Видишь ли, Фрумкин, конечно, человек невежественный. Он человек не нашего круга.
Упоминание о круге обычно вызывало у Железняка темный прилив ярости, однако сейчас он сумел сдержаться. Перед лицом надвигавшейся ночи, перед кругами грядущего ада все теряло значение — и круги, и Фрумкин, и даже выбор фамилии.
— И что он там делает, Фрумкин? — спросил Железняк, глядя в окно на холодную, безответную Гору, мерцавшую в сумерках.
— Он пишет вывески для магазинов. Он зарабатывает больше, чем все художники в нашем доме. Он так и написал нам: «Учитесь жить».
— И ты решил у него учиться?
Этого нельзя было говорить. Юрка поднял голову, внимательно посмотрел на отца. Сейчас грянет скандал… Нет. Пронесло.
— Все смеются над Фрумкиным. — сказал Юрка спокойно.
И все же разговор становился опасным, надо было уносить ноги. Надо было спрятаться где-нибудь и повыть. На сегодня Железняк получил достаточно.
— Ладно, старик, — сказал он Юрке. — Ты тут почитай. Сколько хочешь, пока не надоест, а я побегу, дела у меня.
Украдкой сунув в карман американский роман, Железняк выскользнул из номера. Сердце уже начало ныть, тянуло левую руку, и ночь не сулила ему ничего доброго.
В каменном вокзально-отельном холле, где стояли все еще роскошные кресла, царил полумрак. Железняк опустился в кресло, с безнадежностью глядя на обложку романа. Впрочем, ему недолго пришлось скучать в одиночестве. Подошел инструктор Гена, присел на соседнее кресло, сказал:
— Чудачка ко мне приезжает из Москвы, последним автобусом. Номер ей сейчас выбивал. Двухместный. Все же она жена ответработника, всю жизнь за границей…
— Влюблена? — вежливо спросил Железняк.
— Ужасно. Ребенок у нее болеет в Москве, а она звонит: «Все брошу, приеду. Не могу дождаться». Я сказал, чтоб подождала, пока выздоровеет.
— Молодец. Все же ребенок…
— Не в том дело. У меня тут чудачка еще гостила из Ворошиловграда. Не выгонять же ее. Эта — другое дело. Это настоящий роман. Без ума от меня женщина…
— Приятно.
— Тяжело. — Гена вздохнул. — По два раза в год приезжает. А тут у меня свои дела.
— Любовь, что поделаешь? — сказал Железняк.
— Да… — проникновенно сказал Гена. — А вы что, в одиночестве?
— Пацану мешать не хочу. Негде почитать.
— А вы в мой номер. — Гена широким жестом протянул Железняку ключ. — Это я для нее выцарапал, а ее пока нет. Самолет, автобус. Да еще, говорят, на дорогу лавина сошла…
Номер был такой же, как у них с Юркой, как все двухместные номера, так что Железняк без труда отыскал единственную неукраденную лампочку и погрузился в чтение. Это был знаменитый американский роман. Как многие американские романы, попадавшиеся Железняку под руку в последнее время, он излагал все ту же бесконечную историю о распущенной жене и брошенном муже, о его муках, о несостоятельности брака (а может, и браков вообще). Герой был просвещенный интеллигент в первом поколении, трепетно замирающий от чувства собственной просвещенности и расстояния, отделяющего от непросвещенных предков.
В половине одиннадцатого Железняк заглянул в свой номер. Юрка еще читал. Он недовольно взглянул на Железняка, точно приглашая его открыть дискуссию, но Железняк только малодушно махнул рукой, пробормотав: «Читай, сынуля, читай, я на минуточку».
Он вернулся в пустой номер к герою-американцу и его послеразводным мукам. Все было знакомо: и мужское бесправие, и уязвленное достоинство, и неустройство, и бессилие, и тоска по ребенку. Железняк начинал испытывать к американским мужчинам нечто вроде снисходительной жалости, потому что они находились в еще более тяжком положении, чем их бесправные русские братья: бывшие жены в союзе с адвокатами разоряли их, загоняли в угол, точнее, заставляли искать пятый угол. Вспомнив, что могущественные американские жены еще не завершили своей борьбы за женское равноправие, Железняк подумал, что в России все же полегче, а уж нормальный-то, сильно пьющий и неимущий русский мужчина тот и вовсе может чувствовать себя в относительной безопасности. Остается стать нормальным и сильно пьющим…