Свет в конце аллеи
Шрифт:
Не меньше, чем мысли о Юркиной тогдашней реакции на письмо, взбудоражило Железняка само послание. Слова. Почерк. Мысли. Письмо было написано другим человеком, за которого Железняк не хотел бы сейчас нести полной ответственности. Он не хотел бы сейчас быть этим человеком и не хотел бы, чтоб его, теперешнего, отождествляли с этим человеком. Что осталось у него общего с тем человеком, который писал письмо? Разве что кровное родство с покойной матушкой да с Юркой. Только змеи меняют кожу, мы меняем души, не тела. Гумилев был не прав: тело его изменилось тоже — изменилась кожа, изменился ее запах, цвет. Но
Железняк погасил свет. Голубовато мерцал за окном снежный бок Горы. Легко прорисованы были хребты, и черным треугольником врезались в белый склон сосны.
Засыпая, Железняк услышал всхлипы музыки у самой подошвы Горы. Наверное, в деревянном балагане шашлычника идет ночной сабантуй…
Как всегда, он проснулся через час и долго не мог уснуть — ныло сердце. Потом взглянул на окно и понял причину затянувшегося недомогания (может быть, одну из его причин): за окном густо валил снег. Тишина была ватная, глухая, какая и ночью бывает только в горах, в снегопад. Железняк зачарованно смотрел в окно, мучительно сожалея, что никогда не сможет словами передать красоту этого миротворящего, загадочно-тревожного, этого единственного в своем роде снегопада, ровным белым пологом укрывающего неровности мира, его изъяны, всему дарящего свою безупречную белизну. Сердце перестало ныть: может, мучительная перемена уже свершилась в небе.
Железняк оперся на бельевой ящик, положил под спину подушку и, глядя в белизну снегопада за черным окном, в конце концов задремал.
Утро было тоже необычное, приглушенно-тихое, словно ночью случилось что-то очень важное и торжественное, что не позволяло говорить о случившемся в полный голос, а только доверительно и интимно обмениваться подробностями этого события. Завтрак подошел к концу, надо было тащить Юрку на воздух. Добившись от него согласия прогуляться до близлежащего магазина, Железняк ждал Юрку внизу в вестибюле, утопая в кожаном кресле. Юрка что-то не шел. Вместо него вдруг появилась Наташа, бледненькая и не выспавшаяся (что, впрочем, не вредило ее своеобразной красоте). Она сказала Железняку, что должна сообщить ему нечто очень-очень важное. Железняк усадил ее в кресло, оперся о край стола и приготовился выслушать ее историю, дивясь, что же дало ему привилегию ее доверия — его возраст, их неосуществленная интимность или ложная репутация его профессии, вникающей якобы в чужие проблемы.
— Со мной случилось несчастье, — сказала Наташа. — Меня изнасиловали и лишили невинности.
— Кто? — спросил Железняк и подумал, что вопрос его достоин участкового милиционера.
— Это произошло вчера вечером, — сказала Наташа. — Мне бы никогда не пришло в голову, что это может произойти так. Он сказал мне, чтоб я зашла и помогла ему приготовить чай. Он казался таким интеллигентным человеком. Он сказал, что учится на философском факультете… Это так страшно. Я не переживу этого. Помогите мне!
Только сейчас осознал Железняк, как велика вера его соотечественников в литературу, рожденную Октябрем.
— Успокойтесь, Наташенька! Может, еще ничего страшного не случилось. А то, что случилось, не имеет того значения, какое вы этому придаете.
— Как вы можете так говорить? Ведь ваша жена была невинной, когда вы женились?
— Кажется, нет. Определенно нет. Вот теперь я припоминаю точнее и готов поручиться, что не была.
— Но вам же хотелось, чтоб была!
— Вопрос об этом, кажется, никогда не вставал…
— Все это было ужасно. Он ударил меня, и я испугалась.
— Понимаю. Но теперь постарайтесь забыть.
Железняк подумал, что сам он не смог бы забыть о физическом насилии. Но у женщин, кажется, по-другому…
— Постарайтесь забыть. Человек этот недостоин того, чтобы вы о нем думали. Он местный, конечно.
— Как вы догадались?
— Решительность. Упорство.
— Вы угадали. Это наш старший инструктор. Его зовут Хусейн. Он сказал, что он учится на философском факультете…
— Это теперь не важно.
— Там было еще другое. Вы даже не представляете. Еще страшней… Я этого не переживу. Так стыдно. Вы никогда не угадаете, что он заставил меня делать.
— Открыть рот?
— Да. И тогда он… Вы понимаете?
— Пожалуй.
Железняк посмотрел на нее с любопытством: зачем она ему все это рассказывает?
Юрка пробежал мимо них к двери отеля. Крикнул на бегу:
— Па, я буду у входа. Они лепят крепость.
— Я никогда больше не смогу с мужчиной. Я сегодня уеду. А у меня еще целых четыре дня.
— Да… Может, стоит уехать… — сказал Железняк. — Уехать и все забыть.
— Но что мне делать в Москве?
— Пожалуй, нужно сходить к врачу.
— К врачу? A-а… Чтобы в суд?
— Этого как раз не следует делать.
— Насчет ребенка?
— Может, и это. Главное — нет ли инфекции?
Наташа надолго замолчала, подавленная размерами несчастья.
— Это так, для страховки. Но все может быть. В этом тоже нет ничего страшного, легко будет вылечить. Пожалуйста, сходите к врачу, Наташа.
— Пойду только с вами, — сказала она, цепляясь за его руку.
Это вносило в разговор новую ноту. Железняк был тот самый обездоленный жених, который должен был драться на дуэли. Она ему нравилась. Она была хороша. Сцена насилия его взбудоражила. Он отчетливо представил себе все, и его бросило в ярость. Но самым раздражающим было то, что он не смог разозлиться по-настоящему, надолго. Что-то мешало его злости. Тривиальность этой истории? Его усталость? Недостаток любви? Или неуверенность в своем собственном праве на возмущение?
— Я пойду, — сказала она, вставая, — бледная, потерянная, красивая.
— Хорошо, Наташенька. Вот тебе снотворное. Выспись. А потом мы все решим. Если не хватит денег на дорогу, я дам.
Железняк смотрел в окно. Раскрасневшийся Юрка играл в снежки. В союзе с еще более румяным Колей он оборонял снежную крепость. Против них сражался огромный Витя, и Юрка до упаду хохотал, слушая его шутовской английский:
— Дификульт, брадерс! Веру мусх, фай-оклок! Вам этого не понять, дификульт!