Светлое будущее
Шрифт:
— Гитлер был за, — сказал Ребров. — А я — против. Это раз. Кроме того, Гитлер решал эту проблему как международную, а проблема-то внутренняя, чисто социальная. У нас ее решают внутри. И потому добьются успеха.
— И кого же вы предназначаете в расу рабов? — спросил Безымянный.
— Я не предназначаю, я боюсь этого, — сказал Ребров. — Но думаю, что тут двух мнений быть не может: конечно, русский народ является первым поставщиком. Он и по натуре удобен для этого: холуй, склонен к взаимной вражде, к разобщенности. Проследите нашу историю начиная с революции...
— Солженицын, — сказал я.
— И что же вы предлагаете? —
— Драку, — сказал Ребров. — Все зависит от способности к сопротивлению. Мы ждем, когда дело сделается само. А между тем надо драться. Будем мы драться или нет, от этого зависит ход истории. Выпьем за тех, кто дерется!
Пустое дело, — сказал я. — Выпить я выпью. Но с кем драться? За что? Как? К тому же те проблемы распределения функций и обязанностей членов общества и материальных благ могут быть решены разумно.
— А тут я вас ловлю, — говорит Безымянный. — Что значит: разумно? С помощью разума? С этой точки зрения любая организация людей разумна, ибо она создается при непременном участии такой человеческой способности, как разум. Без этой способности нет человеческой общности, есть стадо, стая, просто скопление типа скопления тараканов и клопов. В соответствии с некоей общественной целесообразностью? А кто судьи? Сталин и его банда действовали в соответствии со своими представлениями о такой целесообразности. В соответствии с некоей справедливостью? Что это такое? Где критерии? Кто ее будет реализовывать? Прошу прощения, вы вот сейчас получили ящичек по справедливости, но на нем гвоздик, и вы брючки разорвали. Все слова, слова, слова. Есть неумолимая реальность.
— И что же вы предлагаете? — спросил я.
— То, что и делается постоянно и повсеместно на самом деле: драку.
По дороге в свой «кабинет» я увидел Пьяную старуху в одном из дворов около проспекта Строителей. Согнувшись в три погибели, она пыталась сдвинуть с места свою перегруженную тележку. И никто не пытался ей помочь. И у меня на это не хватило духу.
ЛЕНКА
— Папа, — в сотый раз спрашивает Ленка, — неужели Солженицын говорит правду?
— Конечно, — говорю я, — в его книгах есть доля правды.
— Какая доля, — не отстает Ленка, — половина, десятая часть? Какая?
— Я не измерял, — говорю я. — Теперь это установить невозможно. А тебе-то что от этого?
Понимаешь, — говорит она, — если даже одна тысячная доля того, что он написал, верна, это кошмар. Мы должны об этом знать. Иначе потом будет хуже. Рано или поздно мы все равно узнаем. Вот, например, твой Канарейкин. Это о нем говорили, что не один десяток деятелей культуры расстрелян по его открытым и закрытым доносам и по свидетельским показаниям? А этот... Помнишь, приходил к нам на той неделе... Тощий, волосатый... Дядя Антон говорил, что из-за него многие получили срок. Он однажды сидел в одной камере с человеком, который был осужден на десять лет по доносу этого человека... А ты с ним встречаешься. Руку жмешь... Как же так?!
— Ты еще маленькая, — говорю я, — многого не понимаешь. Вырастешь — сама поймешь, что это все не так-то просто. Ты не знаешь, что дядя Антон чуть ли не половину срока проработал там в конторе...
— Ты говоришь пошлости, —
Знала бы Ленка, что тот тощий тип (это — Ильин, один из самых популярных наших философов) не так давно выступал экспертом по делу группы преподавателей и аспирантов, сочинивших курс «под-линной» истории КПСС и получивших приличные сроки за создание антисоветской подпольной организации!
Однажды я читал лекцию о роли партии на известном московском заводе. Клуб огромный, а народу пришло мало. Причем слушали невнимательно, переговаривались, демонстративно уходили во время лекции. Настроение у меня испортилось. Домой приехал злой. Рассказал о лекции за ужином. Ленка сказала, что я сам виноват. Надо уметь преподнести материал. А слушать у нас будут что угодно.
— В одном клубе объявили лекцию, — сказала она, — на тему «Партия и народ». Никто не пришел. Как быть? Спросили у Абрамовича. А, сказал Абрамович. Это — пустяк. Вешайте объявление: состоится лекция на тему «Три вида любви». Так и сделали. Народу пришло полный зал. Существует три вида любви, начал лекцию Абрамович. Первый вид — однополая любовь. Это нехорошо. И на эту тему говорить не стоит. Второй вид — любовь между представителями разных полов. Это вам хорошо известно. Так что об этом тоже не стоит говорить. Остается третий вид любви: это — любовь народа к родной партии. Вот об этой любви мы и поговорим подробнее.
Все захохотали, даже моя сверхортодоксальная Теща. Но мне было нехорошо. Могу себе представить, сколько гадости было сказано читателями моих книжек по моему адресу! А что делать? Не могу же я им петь лекции под гитару, как Окуджава, Галич или Высоцкий!
О СОВЕСТИ
— Ты напрасно в институте высказываешься о Солженицыне и Сахарове. Там и так ходит слух, что ты — их сторонник.
— Пусть ходит.
— Но ты же подводишь отдел. Я тебя взял как друга...
— А я тебя как друга предупреждаю: не намерен скрывать свое отношение к упомянутым личностям. Так что принимай меры. Я ищу место, но это не так-то просто. Делай, что тебе велит твоя совесть.
— Ты же не маленький, должен же понять...
— И ты пойми. Мы — пожилые люди. Еще немного — и нас нет. Не успеешь оглянуться. Что мы скажем себе в последний час? А ведь с этой последней мыслью мы и уйдем в вечность.
— Меня это не пугает. Надеюсь, меня свалит инсульт или инфаркт. Или впаду в старческий маразм. Так что мне будет не до этого.
— Расчет верный. А я так не могу. Я живу с мыслью, что вот-вот наступит мой последний час. С фронта отвыкнуть не могу. Есть, должно быть, в человеке такая штуковина — совесть.
Пошел ты со своей совестью в ж...у! Меня вызывают в ЦК. Знаешь, сколько «телег» на нас настрочили? Вам-то что! У вас совесть, видите ли! А у меня нет. Мне нужно бегать в дирекцию, из дирекции в ЦК, из ЦК в МК, из МК в Отделение.