Светлое будущее
Шрифт:
— Шаг вперед? В чем? В том, что раньше их просто замалчивали или почтали наряду с врагами народа, а теперь решили ругать?
— Но ведь разрешили же и кое-что положительное сказать, — возражал Дима.
— Именно разрешили, а не сами завоевали, — говорил Антон.
— Нo позвольте, — вмешался я в спор. — Что значит: разрешили, завоевали? Взять хотя бы Анютину книжку. В «разрешении» ее принимало участие большое число лиц различного ранга и положения, с различными убеждениями и вкусами. Ты же сам говорил, что разоблачение Сталина не есть просто дело одного человека или группы лиц. Что это — социальное явление. А тут? Разве не то же самое?
— Я понимаю, — говорил Антон, — что ты хочешь сказать. А я о другом, я о самой сути нашего прогресса и о нас самих как его носителях. Раз это — общественное явление, то мы сами Им подыгрываем. В этом есть доля и нашей доброй воли. Анюта могла написать книжечку и посмелее. И драться за нее. Написал же Лебедев. И пробил. А Анюта пошла на компромисс: марка издательства, тираж, гонорар, гарантия положительной рецензии. А книгу
— Вот так мы тогда ругались. Впрочем, без всякой злобы. Много ли лет прошло, а книжечку Анюты начинают поругивать. Представляю, как ее разнесут, если Дима подаст документы на отъезд. А о Лебедеве опять ни слова. Тоже весьма интересное явление. Книга Анюты вполне марксистская. Лебедевская же к марксизму никакого отношения не имеет. Без единой ссылки на классиков. Книга действительно прекрасная. Удивительно, как ее пропустили. Ее сразу издали на Западе на нескольких языках. Рецензий было там на нее полно. Ссылки до сих пор идут. А у нас — ни звука. Как будто ее и не было. А заимствования из Лебедева можно обнаружить даже у наших общих друзей. То, что она проскочила в свое время, — характерный признак эпохи. Это «мы» сделали, либералы. Я же знаю всю подноготную, сам писал закрытую рецензию, в которой признал, что идеологических ошибок, враждебных нам, в ней нет. И то, что се замалчивали, тоже характерный признак эпохи. О книге Анюты много говорили. Рецензировали. Ссылались на нее. О книге Лебедева помалкивали. Причем те же самые «мы». Знали, что книга Лебедева неизмеримо выше книги Анюты. Знали, что она — серьезное явление в международном масштабе. И именно поэтому помалкивали. И теперь будут замалчивать. Раскритиковать Лебедева трудно. Любая критика в его пользу: привлекается внимание. Ликвидировать его не так-то просто: мировая известность. Антон писал рецензии па Лебедева — не пропускали. Каюсь, я и сам, как член редколлегии философского журнала, зарубил одну такую рецензию на Лебедева и советовал вычеркнуть ссылки на него в какой- то статье. Сейчас уж не помню, как я обосновал это для себя и других. Может быть, Антон действительно прав: мы, либералы, сделали миллионы маленьких дел и делишек, определивших общий примитивно низкий уровень прошедшей либеральной эпохи и ускоривших ее конец. Мы сами поставили непреодолимые препятствия своим претензиям.
Мы зашли в букинистический на улице Горького, составили список имеющихся там западных книг о крамольных художниках (а торгуют ими вовсю — выгодно!), перечислили их Диме и спросили, что он хотел бы иметь (ничего себе сюрприз!). Дима не колеблясь заказал Сальватора Дали — самую дорогую книжку.
— А ты знаешь, сколько она стоит? — спросила Тамара.
— Ничего, — сказал Дима, — не обедняете. У меня день рождения только раз в году.
Недалеко от нашего дома мы увидели Пьяную старуху.
— Гляди, — толкнула меня Тамурка. — Какой кошмар. Пропивает небось все до копейки. Представляю, иметь такую мамочку или свекровь!
— Несчастное существо.
— Не будь наивным. Знаешь, сколько она заколачивает на этом тряпье?!
ЕВРЕЙСКИЙ ВОПРОС
— Так тебя утвердили, — сказал Дима. — Прекрасно! Повезешь мое письмо. Обыскивать вас не будут. Опустишь там в почтовый ящик, и все.
— Подведешь ты меня под монастырь, — говорю я.
Письмо мне везти не хочется почему-то, но чувствую,что придется. Просто неудобно перед Димой, Антоном. И даже перед Тамарой, которая считает меня трусом.
— Ладно, — говорю я. — А что за письмо?
— Видишь ли, какое дело, — говорит Дима. — Сейчас по официальной почте получить приглашение из Израиля не так-то просто. Не пропускают письма. А в ОВИРе принимают только приглашения, полученные по почте. Вот я и задумал такую комбинацию. Пусть мне из Израиля пришлют несколько писем с подходящим конвертом (хотя бы одно дойдет). Любого содержания. Пусть пишут, что в Израиле плохо, пусть не советуют уезжать отсюда. А приглашение привезешь ты.
У меня, очевидно, стало такое выражение лица, что все захохотали.
— Да ты не бойся, — сказал Дима. — Пока ты будешь отстаивать чистоту марксизма и цитировать нашего вождя, все будет сделано наилучшим образом. Главное — опусти письмо. А приглашение тебе передадут так, что комар носа не подточит. Какой-нибудь просоветски настроенный западный марксист подарит тебе оттиски своих статей. Или что-нибудь другое.
— Ну и дела, — сказал я. — А ты, Антон, какое мне поручение даешь? Привезти твою статью, разоблачающую пороки советского общества? Или целую книгу?
— К сожалению, — сказал Антон, — я пока не сделал ничего стоящего. Но к следующей поездке...
— Следующей поездки не будет, — сказал я. — Эта последняя. Так что уж давай, что есть.
— Не торопись, — сказал Антон. — Еще не все потеряно. Некоторые шансы проскочить в членкоры у тебя есть. Придраться к тебе пока не к чему. Канарейкину ты нужен до зарезу, а он пока в силе. У него у самого скоро дела пойдут на спад, и он будет всячески тебя проталкивать как своего человека. Васькина не любят. Слишком уж он гнусен. Время его приближается, но еще не наступило в полную силу. Остальные конкуренты не в счет.
— Как сказать, — тихо заметила
— Наташка права, — сказал Дима. — Но шансы у тебя пока еще есть. Очень здорово, что у тебя в «Коммунисте» статья выходит.
— Ерунда, — говорю я. — Самая пустяковая холуйская и прохиндейская заметка.
— Не имеет значения содержание, — говорит Антон. — Важен сам факт публикации.
— А тебе-то от этого что? — говорит Тамара.
— Хочу, чтобы твой супруг стал академиком, — говорит Антон. — Во-первых, это мне выгодно. Защита. Потом — повезет мою крамольную книжку па Запад. А во- вторых, я же его все равно люблю. Ему приятно стать академиком. И мне это приятно.
Потом мы говорим о дефиците продуктов питания, о повышении цен, о глупостях нашей политики в Африке, о готовящемся процессе над Караваевым, о последних выступлениях Солженицына и т. п.
— Скажи, — спрашиваю я Диму, — ты окончательно решился? Но почему? Ты же тут отлично устроен. Квартира. Дача. Машина. Работа — не бей лежачего. Чего тебе еще нужно? Ты же не так уж молод, чтобы рассчитывать на что-то...
— Ты знаешь, что такое чудо-юдо? — спросил Дима. — Это — еврейский мальчик, принятый на мехмат МГУ в этом году. У меня ребята подрастают. Я не хочу потом думать, что если они не добьются успеха, то это из-за пятого пункта в анкете. Но между нами говоря, главное не в этом. Это — пустяк. Просто для меня дальнейшая жизнь здесь стала лично оскорбительной. И вовсе не потому, что я еврей, а потому, что я так и не смог стать до конца советским человеком. А раз возможность есть, почему бы не рискнуть? И кстати, еврейский вопрос в Советском Союзе основательно искажен. Никто не заинтересован, чтобы суть его стала ясной. Евреи заинтересованы в том, чтобы выглядеть просто гонимыми за то, что они евреи, т. е. быть просто жертвами антисемитизма. Выгоды от этого для них и на Западе и тут очевидны. Провалился парень на экзаменах из-за отсутствия способностей и знаний — еврей! Назначили на пост Иванова, а не Абрамовича — еврей! Знаете анекдот о том, как заика объяснял свой провал на конкурсе дикторов телевидения тем, что он — еврей? В этом большая доля истины. И власти наши заинтересованы в том, чтобы обсуждение еврейской проблемы не шло глубже вопроса о наличии или отсутствии антисемитизма. Они имеют в своем распоряжении мощные средства борьбы с обвинениями в антисемитизме. О каком антисемитизме может идти речь у нас? Возьмите Академию наук. Что пи физик или математик, то еврей. Возьмите кино, музыку, медицину, литературу... А между тем тут имеются две очень важные и глубокие проблемы, о которых все дружно помалкивают. Первая проблема — естественный процесс жизни, в котором малочисленный народ теряет былые преимущества и все более подпадает под действие общих законов советской жизни. Что я имею в виду? Сколько раньше было ученых, кафедр, профессоров, секторов, институтов, ансамблей, музыкантов, юристов и т. п.? А теперь? Милые мои, евреев просто численно уже не хватает, чтобы сохранить прежнее влияние и реализовать традиционно еврейскую солидарность. К тому же гигантская армия народов России поставляет уже достаточно большое число способных и образованных людей, успешно конкурирующих с евреями. Пусть процент таких людей не велик. Но абсолютная масса их огромна. И даже если еврейское население не ассимилируется прочей массой населения России за счет смешанных браков (между прочим, их очень мало; и вообще смешанные браки редкость; народы перемешиваются, но главным образом — путем перемешивания в пространстве и разрыва многих старых национальных связей), еврейское население ожидает весьма печальная перспектива: завести со временем такой же образ жизни, какой ведет в среднем русское население. А на этот естественный процесс накладывается другой — чисто социальный. Это — вторая проблема. Дело в том, что благодаря своей национальной солидарности евреи образовали в советском обществе множество неофициальных организаций, фактически противостоящих государственно-партийным организациям. И эта солидарность охватила значительную часть русского населения, в особенности — интеллигенцию. Вы же знаете, русский народ как великий народ не склонен к национальной солидарности такого рода, как еврейская. Скорее, наоборот, он склонен к национальной разобщенности, к взаимной неприязни, к взаимоотталкиванию. Качество, очень удобное для советского строя жизни. Стремление русской интеллигенции к объединению, зародившееся в прошедшую либеральную эпоху, реализовалось, что вполне естественно, через сложившуюся уже еврейскую общность. Любопытно, что именно космополитичные по идее евреи стали играть активную роль патриотов русской культуры, а русские интеллигенты в значительной части проявили космополитические тенденции — факт в пользу того тезиса, что тут сложилась проблема чисто социальная. Лишь в силу исторических условий эта проблема приобрела характер еврейской. Иначе говоря, тенденция либеральной советской интеллигенции к консолидации приняла форму еврейской проблемы. Ничего нет удивительного в том, что и крайнее проявление либеральных тенденций этой эпохи — диссидентство — приняло те же очертания. В результате никогда не прекращавшаяся борьба властей просто против диссидентов, оппозиционеров, недовольных и т. п., естественно, против питающей и охраняющей их либеральной среды превратилась в борьбу против евреев. Советский антисемитизм, дорогие мои, есть прежде всего борьба советских властей против социальной оппозиции, бьющая как следствие по еврейскому населению более явным образом, чем по русской интеллигенции. Это в перспективе более опасный враг коммунизма, чем евреи. Евреи в общем-то народ глубоко коммунистический.