Светоч русской земли
Шрифт:
И митрополит сполз с кресла, становясь на колени перед игуменом.
– Встань, Алексий!
– сказал Сергий.
– Аз есмь! И большего ненадобно мне! И тебе, и никому другому не надобно! Речено бо есть: Царство Божие– внутри нас! Прости мя, брат мой, но я не могу принять сей дар из рук твоих. Недостоин есмь! Чуждое это мне и не в меру сей крест! Прости, владыко!
Они замолчали. Алексий закрыл лицо руками и заплакал. Сейчас Сергий уйдёт и оставит его одного.
– Ужели так плохо на Руси?
– спросил он в тишине подступающего одиночества.
–
– Гордыней исполнена земля!
Алексий, вздрогнув, закрыл лицо руками. Сергий поднялся и ушёл, почти не скрипнув дверью. Последнее, что слышал Алексий, - это звяк положенной на аналой золотой цепочки с крестом...
А снег идёт. И в сумерках теряется, исчезает, пропадает вдали фигурка уходящего во мглу путника на лыжах.
Глава 26
Князь Дмитрий пытался протащить своего ставленника Митяя с упорством. У владыки даже был унесён из кельи его посох. Но умирающий Алексий так и не благословил Митяя в своё место, оставив вопрос о наследнике митрополичьего престола висящим в воздухе.
Когда Алексий умер, вся Москва заговорила о Сергии. Будто бы ждали, будто бы звали, в противность всем ухищрениям князя, одного радонежского игумена.
О том толковали бояре, о том говорила даже Евдокия в постели, прижимаясь грудью к Дмитрию: "Ведь не благословил же твоего Митяя!" А князь молчал и сопел. И отвернулся к стене, до слёз испугав жену, и прижал к себе, вытирая бородой её слёзы, и снова молчал, и только утром, затягивая пояс, распорядился пригласить радонежского игумена, пришедшего на похороны владыки, к себе во дворец.
После разговора с Сергием, который отказался занять пустующее митрополичье кресло, в Дмитрии вспыхнуло опять его упрямство. И он разрешил Михаилу-Митяю то, чего тому ни в коем случае не следовало делать.
Митяй, не бывши рукоположен, ни избран собором русских епископов, лишь похотением князя, вселился в митрополичий дворец, забрав священные сосуды, одеяния, печать с посохом, саккос и митру покойного Алексия, и... остался в одиночестве, разом оттолкнув от себя колеблющуюся доселе Москву.
Не следовало Митяю до патриаршего решения присваивать себе святыни! То, что говорил прежде один Алексий, что-де Митяй новоук в монашестве и недостоин владычного престола, об этом говорила теперь вся Москва.
Упрямство князя и властолюбие его печатника столкнулось со стеной обычая, порушенного похотением власти.
Митяй появился на владычном дворе неожиданно и со свитой из монахов, мирян и отрядом княжеских детских.
Леонтий, идя двором, услышал шум и крики. Сообразив, что происходит, он поднялся по чёрному ходу в свою келью. Посидел на лавке, озирая чужие уже стены, покивал засунувшему нос в келью придвернику, сообщившему, что "сам" гневается и зовёт к себе секретаря, чтобы принёс ему владычные грамоты. Леонтий покивал и распростёртой дланью показал: выйди! И тот, поняв, исчез.
Леонтий примерился к тяжёлой иконе Спаса, приподнял её и поставил на божницу. Потом стал снимать книги и просматривать. Иные возвращал на место, другие горкой складывал на столешню. Набралось много. Он посидел, подумал. Вернул на полку тяжёлый "Октоих", поколебавшись, туда же поставил своего "Амартола", памятуя, что у Сергия в обители "Амартол", кажется, есть. Маленькую, в ладонь, греческую рукопись "Омировых деяний" засунул в торбу. Туда же последовали "Ареопагит" и святыня, которую нельзя было оставить Митяю: владыкой переведённый с греческого ещё в Царьграде и им же переписанный текст "Четвероевангелия". Он в задумчивости разглядывал иные книги, одни отлагая, иные пряча к тем, что уже были в торбе: "Лавсаик", Михаил Пселл, послания Григория Паламы, "Синаит". Взвесив в руке и поняв, что уже будет невподъём, он отложил Студитский устав и лицевую Псалтырь, расписанную Никитой Рублёвым.
О Митяе он не думал и даже удивился, когда в дверь просунулся княжой ратник, за спиной которого маячила рожа придверника, потребовав, чтобы "секлетарь" шёл к батьке Михаилу.
Леонтий сложил книги стопкой. Оттерев плечом придверника, притворил дверь и запер на ключ, вышел вослед стражу, миновал переходы, двигаясь как во сне, и только у двери покойного владыки придержал шаг, чтобы справиться с собой.
Митяй встретил его стоя, багрово-красный от гнева, и стал кричать. Леонтий смотрел прямым, ничего не выражающим взглядом в чревное лицо, не слыша слов Митяя. Уразумев, что от него требуют ключи, снял с пояса связку, швырнул на кресло и повернул к выходу.
Митяй что-то орал ему вслед, ещё чего-то требовал, угрожал изгнанием. Леонтий слышал, но не воспринимал.
Вернувшись к себе, он отобрал последние книги. Снял малый образ Богоматери Одигитрии. Отрезал ломоть хлеба и отпил квасу, присев на краешек скамьи. Хлеб сунул туда же, в торбу. Надел овчинный кожух и перепоясался. И поднял торбу на плечи. В последний миг вернулся, снял серебряную византийскую лампаду, вылил масло, завернул лампаду в тряпицу и сунул за пазуху. Перекрестил жило, в котором уже больше никогда не появится, натянул шерстяной куколь на голову, забрал можжевеловый посох и вышел, оставив ключ в дверях. Чтобы не встречаться с придверниками и стражей, пошёл чёрной лестницей, выводящей на зады, на хозяйственный двор, отворил и запер за собой дверцу, о которой почти никто не знал, и, уже, будучи на воле, среди поленниц заготовленных к зиме дров, оглянувшись, кинул последнюю связку ключей в открытое оконце книжарни. И, уже больше не оглядываясь, миновав в воротах сторожу, зашагал из Москвы.
Его путь лежал в обитель Сергия. И первый удар весеннего ветра, уже за воротами Москвы, выгладил с лица Леонтия и смешал со снегом слёзы последнего расставания с усопшим владыкой.
Глава 27
Может ли быть счастлив усталый странник, лёжа на печи в бедной избе и слушая тараканий шорох да повизгивание поросят в запечье, откуда тянет остренько, между тем как поверху пахнет дымом и сажей до того, что слезятся глаза и горло сводит горечью?