Светоч русской земли
Шрифт:
Стригольники чли и толковали Евангелие, ссылаясь на слова апостола Павла, что и "простецу повеле учити". И даже прилюдная казнь Карпа с двумя соратниками - их свергли с волховского моста - не остудила горячих голов, скорее подлила масла в этот огонь.
– Ересь не сама по себе - страшна, - сказал Сергий, - и казнями не победить духовного зла! Но ведь они - как дети, бунтующие противу отцовых навычаев, забывая, что и кров, и пища, и жизнь не откуда инако пришли к ним, но от тех родителей!.. Заблудшие сии привержены трезвенной жизни, от лихоимства ся хранят, не собирают богатств земных и, словом, устрояют жизнь по слову Христа. Но и с тем вместе отвергаясь обрядов, преданий, навычаев, здания церковного, в чём полагают они тогда продолженность веры?.. Возможно отринуть обряды, зная их, возможно толковать Евангелие, зная творенья отцов церкви... Зная! Но сколь бренно, преходяще, непрочно сиё знание одного-единого поколения! Помыслим: вот они победили,
– Что же делать?
– воскликнул Кирилл.
– То же, что Стефан Храп - в Перми!
– сказал Фёдор.
– Проповедовать слово Божие! Мы - молоды! Вся эта неподобь ползёт на нас с латинского Запада. Мы не постарели настолько, чтобы, подобно Византии, мыслить о конце или угаснуть прежде рождения своего! Для того ли владыка Алексий закладывал основы великой страны? Для того ли гибли кмети на Куликовом поле? Мы уже пред ними, пред мёртвыми, не смеем отступить!
– Тогда и Пимена не должно трогать, поскольку он собирает богатства в казну церковную!
– сказал Кирилл.
– Полагаешь ли ты, отче, - спросил Михаил, вздыхая и поворачивая лицо к Сергию, - что инокам должно жить трудами рук своих, отвергаясь не токмо сёл со крестьяны, но и всякого богатства мирского? Боюсь, что тогда многоразличные ремёсла, и живопись, и книг написание умрут, а оттого ослаба памяти настанет!
– докончил он, покачивая головой, хоть Сергий и молчал, не прекословя.
– Мы должны сказать о злобах церковных!
– сказал игумен Фёдор, метя в митрополита Пимена.
– Об иноках, коих приходит держать в обители, дабы токмо не возмутить ропот в простецах, о том же пьянстве, яко и тебе и мне приходит нужда запрещать хмельное питиё в обители, даже и из всех греческих уставов выскабливать статьи о питии винном! Как-то греки умеют пить вино с водой за трапезой и соблюдать меру пития, мы же не можем искони, дорвёмся - за уши не оттащишь!.. И что, разве в Москве, егда Тохтамыш стоял под стенами града, не сотворилось великой пьяни и не от той причины, хотя частию, и город был сдан врагу?.. И кто из нас скажет, сколь серебра, собираемого ныне Пименом с нуждой и скорбью с иереев сельских да с иных бедных обителей, идёт на книги, храмы, письмо иконное и прочая, а сколь в Пименову казну, невесть для какой тайной надобы? Ибо где великое богатство недвижимо и не идёт ни на городовое дело, собирающее и питающее сотни тружающих, ни на устроение церковное, надобное всему православному миру... Не ты ли, отче, подымал народ к соборному деянию и почто молчишь ныне? Почто не подвигнешь великого князя Дмитрия на брань противу церковного мздоимства?
Сергий вздохнул, промолчав. Он знал, что всякое дело должно созреть и в мыслях и в чувствах большинства и только тогда можно вмешиваться в ход событий. Фёдор, высказав невзначай упрёк Сергию, понял молчаливый ответ наставника, зарозовел лицом, став похожим на прежнего Ванюшку, что теперь случалось с ним всё реже... Да и лицо Фёдора, некогда радостно-светлое, нынче, когда перевалило за четвёртый десяток лет, острожело, потемнело, и уже не разглаживались морщины лица. Сергий знал, что Фёдор постоянно точит великого князя, как вода камень, да и Дмитрий, если бы не нелюбовь к Киприану, давно бы отрёкся от Пимена.
– Пелагий был прав, - сказал Кирилл, - пастырь, недостойный сана, егда требы правит, позорит Христово учение и возбуждает соблазн в простецах! Да, ведаю, - промолвил он, заметив шевеление своего старца, намерившего возразить, - что всякий иерей, свершая требы, свят и Господня благодать в миг тот лежит на нём! Но всей жизнью своей, ежели пастырь - неправеден, не смущает ли он паству свою? Выше руковоженья духовного что есть в человецех? "Вы есте Соль земли!" - рёк Иисус ученикам Своим. Дак ежели Соль не солона, как возможно сберечь церковь Христову? Кто поправит недостойного пастыря, ежели тот к тому же поставлен во главе синклита? "Свет инокам - ангелы, - глаголет Иоанн Лествичник, - а свет для всех человеков - иноческое житиё. Если же свет сей бывает тьма, то сущие в мире кольми паче помрачаются!" Ты же, отче Сергие, ушёл в пустынь и подвизался сперва один, угнетён нахождениями бесовскими, гадами и зверьми, но не восхотел быть с братией в сущей обители!
Игумен Фёдор обернулся, намереваясь возразить Кириллу, но чуть улыбнувшийся Сергий поднял воспрещающую руку. Мысли иерархов были заняты сейчас одним вопросом: если не Киприан, то кто? И Кирилл понял, замолк, обратив лицо к устью печи, где, по запаху, уже дозрели пекущиеся хлеба.
Кирилл открыл устье, прислонив заслонку к кирпичному боку печи. Деревянной обгоревшей лопатой начал доставать хлеба, швыряя горячие ковриги на расстеленный им по столешне льняной рушник. От первой же ковриги отрезав краюху, с поклоном подал Сергию, Фёдор с Михаилом тоже протянули руки, каждый за своим ломтём. Скоро, сотворив молитву, все трое жевали горячий ржаной хлеб и думали, подходит ли нижегородскому епископу Дионисию сан русского митрополита? И как и кому уговорить на то великого князя?
И то была трапеза верных! И было знание должного и воля к деянию.
Так и рождается то, что назовут движением событий истории! Потребны лишь Вера, Решимость и Единомыслие призванных. Всё иное является уже как бы само. Загораются множества, пробуждаются силы, готовые к одолению ратному, с гулом сдвигаются миры! От совокупной воли немногих. От их знания и осознания неизбежности, неизбывности подвига. И от соборной решимости поднявших крест на свои плечи.
Глава 6
Одно доброе дело успел сделать Киприан до своего изгнания: пригласил на Москву из Великого Новгорода греческого изографа Феофана. И это дело было нынче порушено скаредностью Пимена.
Побывав в Великом Новгороде и узнав, что здесь работает византийский живописец, Киприан зашёл в церковь Спаса на Ильине, а увидев росписи Феофана, восхитился его талантом. Величие этой живописи показалось ему созвучно его, сотканному из взлётов и падений, бытию. Киприан и задаток оставил греческому мастеру.
Нынче росписи, заказанные новгородским боярином Машковым были закончены. Феофан ещё раз обошёл церковь в час, когда не было службы, поднялся на хоры, зашёл в каменную камору, которую расписывал даже без подмастерьев. Постоял перед своей античной Троицей, узрел то, что ему сначала подсказали другие: изнеженную позу возлежащего правого ангела - отблеск языческой Эллады под покровом распростёртых византийских крыльев верхнего центрального ангела... Когда писал, не думал о том и Омировы строки не вспоминал, но жила и в нём, как почти в каждом византийце, эллинская древность! И чудо, что о том поведали ему первыми местные, новгородские мастера, у которых ничего подобного не было никогда и не могло быть! У них тут в древности лешие, да русалки, да хороводы дев в изузоренных льняных рубахах. А у него - виноцветное море, нереиды, Афродита, рождающаяся из морской пены, троянские герои, затеявшие войну из-за похищенной жены царя Менелая, Афина и Зевс! Как всё это прорвалось тут, в этом возлежащем, как античные герои во время пира, ангеле, в этом изысканно-земном облике, в том, как он откинулся на ложе, в изломах тела, явленных одной то утолщающейся, то истончаемой линией. Словно боги Олимпа слетели к земному пиру, как они сходили когда-то, заключая в объятия свои земных жён!
Никогда и нигде больше он не напишет подобного, тем более теперь, когда уже решил принять иноческий сан.
Феофан вышел на улицу, прошёл по бревенчатой мостовой в сторону торга, плотнее запахивая опашень, подаренный ему Машковым. На улице была сырость, и небо было сизо-серым...
Пора уезжать! Он стоял и смотрел. Ветер отвеивал его чёрную, с первыми прядями седины бороду. Художника узнавали горожане, окликали, кланялись. В Москву насоветовали ему ехать водой, Серегерским путём.