Светоч русской земли
Шрифт:
У излеченного Сергием кашинского боярина Ивана Борозды через год родился сын, названный при крещении Сергием, в память Сергия Радонежского, и этот сын впоследствии избрал для себя духовную стезю и стал святым, и его имя - Савва Вишерский.
Глава 2
Мысли, по мере того как проходило головокружение, возвращались к суедневному, обегая весь круг монастырских забот. Надо было до ухода в Москву посетить болящих, выслушать Никона - у келаря возникли хозяйственные трудноты с давеча привезённой в монастырь вяленой рыбой, - принять поселян, которым требовался
Лестница власти должна быть особенно прочной в своей верхней, завершающей ступени. Недостойный князь и, более того, недостойный духовный пастырь могут обрушить, заколебав, всё здание государственности, поскольку народ в безначалии начнут метаться, как овцы без пастыря. Сильные перестанут договариваться друг с другом, слабые лишатся защиты властьимущих, и весь язык перестанет быть единым существом, устремлённым к соборному деланию, но лишь толпой, где у каждого своя корысть, едва ли не враждебная корысти сябра-соперника. Впрочем, об этом предстоит ему на Москве вдоволь говорить с племянником, игуменом Фёдором. Нынче часто стал уже забываться прежний звонкоголосый и ясноглазый отрок Ванюшка, которого он постриг в иноки в отроческом возрасте, и не ошибся в том, и не ошибся, позволив затем уйти из кельи в мир государственных страстей и киновийного строительства. По сану и званию племянник давно уже сравнялся с дядей, а по столичному положению своего монастыря даже и превзошёл Сергия, о чём они не думали, тем более "дядя Серёжа" и нынче был для Фёдора духовным водителем.
Всё-таки после смерти Алексия нестроения начались на Москве. Но не вечен никто на Земле, кроме Господа, и в этой бренности бытия, в вечной смене поколений, передающих друг другу, как дар и завет предков, огоньки духовности, искры того Огня, Которым окружил Себя Спаситель на горе Фавор, в этом и заключена тайна жизни, не дозволяющая замереть и застыть, но требующая от всякого верного неукоснения в земных и нравственных подвигах! "В поте лица своего" - был первый Завет, данный Господом человеку, ступившему на эту Землю из рая небытия и обрекшему себя на ошибки, мудрость и труд, во славу Всевышнего!
Сергий пошевелился, вздохнул и встал. Сотворил молитву. Когда-то он уже и не встанет, и братия с пением заупокойных литий вынесет его ногами вперёд из кельи и предаст земле. Но нынче он ещё не имеет права на успение. Разорённая и ещё не собравшаяся заново Русь, его Родина, надежда православия на Земле, со своим запутавшимся в покорах князем, ослабшая верой в стригольнических спорах, ждала от него нового подвига. И подвиг должен будет вершить он.
Назавтра, оставив в монастыре отдыхать и приходить в себя тверского вельможу, Сергий с можжевеловым посохом и торбой за плечами устремился в Москву.
Глава 3
Там, где обогнувшие остров воды Москвы-реки снова сливаются и, минуя Крутицы, делают петлю в исходе этого пойменного языка, на заливных лугах которого летом высятся ряды стогов и пасутся монастырские стада, стоит Симонов монастырь, в котором хозяином - племянник Сергия Фёдор.
Во время набега Тохтамыша монастырь был разграблен, испакощен и обгорел. Сейчас тут, в заново возведённых стенах, звенела, рассыпалась музыкой частоговорок работа топоров. Новая церковь, краше прежней, уходила в небеса, уже увенчанная бокастыми главами - новым плотницким измышлением московских древоделей, которые сейчас покрывали схожие с пламенем свечи главы и главки белой чешуёй узорного осинового лемеха. Пройдёт лето, потемнеют, нальются красниной нынешние жёлтые стволы сосны, а там станут и уже буро-красными, а белый лемех сначала посереет, а там и засеребрится в аэре, впитывая в себя серо-голубую ширь неба и сизые тени облаков...
Службы монастыря уже вновь обежали двор, поднялась трапезная, бертьяница, кельи, настоятельский покой, но не туда, не в светлые верхние жила горниц, а в тёмное нутро хлебни унырнул троицкий игумен, пренебрегая роскошеством палат. Не к великому князю в Кремник и даже не к своему племяннику, не к келарю в гостевую избу направил он свои стопы, а к послушествующему в монастыре бывшему вельяминовскому казначею Кузьме, нынешнему Кириллу, явился Сергий на первый након. И сейчас сидел в чёрной от печной сажи, низкой, с утоптанным земляным полом избе, больше половины которой занимала хлебная печь с широким и низким устьем. Печь дотапливалась, рдели угли, дым колебался, пластаясь по потолочинам и извиваясь, уходил в нутро дымника.
Сергий сидел, отдыхая, на лавке, протянув в сторону печи ноги в сырых лаптях. Стопы ног и голени гудели, дорога далась ему с трудом.
Весна медлила в этом году. Пути всё ещё не освободились от слежалого снега. Москвичи в апреле ездили на санях. Всё ещё дул сиверик, и натаявшие под солнцем лужи за ночь покрывались коркой льда, которая, крушась, хрупала под ногами и проваливалась пластами от ударов посоха.
Торбу Сергий сложил под лавку, в углу хлебни и сейчас, глядя, как Кирилл месит дёжу, отдыхал и отогревался после дороги.
У него работа велась ладно и споро. Он уже выгреб печь, насыпав рдеющие угли в глиняную корчагу и прикрыв её крышкой, обмёл под печи можжевеловым помелом и теперь, пока печь выстаивалась, взялся за тесто.
Отворилась дверь. В хлебню боком, конфузливо улыбаясь, пролез инок, с опаской глянув на Сергия.
– Что приволокся? Квашню месить али хлеба просить?
– не давая гостю раскрыть рта, спросил Кирилл, не прекращавший погружать обнажённые по локоть руки в плоть теста.
– Краюшечку бы тёпленького!
– тоненьким голоском, опуская глазки, выговорил пришедший брат.
– А ты за дверью постой да канун пропой!
– сказал Кирилл.
– Кому, Кузя?
– спросил проситель.
Кирилл метнул в него взгляд из-под лохматых бровей и повёл плечом:
– А кому хошь! Хошь хлебу печёному, хошь хмелю творёному!
– Тьфу, Господи! Вечно с тобой, Кирюша, нагрешишь!
– сказал гость, отступая за порог, но всё ещё держась за скобу двери в надежде уговорить хлебника.
– Дак ты чего хошь?
– распрямляясь и отряхивая пот со лба тыльной стороной ладони, спросил Кирилл.
– Бога славить али брюхо править?
Монах, поняв, наконец, что ему ничего тут не отломится, хлопнул дверью.
– Хлеб, вишь, в слободе у лихих жёнок на брагу меняют!
– сказал Кирилл.
– Почто келарь и держит таковых? Бегают межи двор, от монастыря к монастырю! А в народе ропот: мол, церковные люди на мзде ставлены, иноки пьют да блуды деют! А там уж и таинства нелюбы им, пото и ересь цветёт!
Сергий смотрел, чуть улыбаясь, как Кирилл, избавясь от докучливого брата, ловко, несколькими ударами ладоней сотворяя ковриги из кусков теста, кидал на деревянной лопате хлеба в печь.