Светоч русской земли
Шрифт:
Вдруг, нарушая чин и ряд, пугая синклит иерархов, он спросил Дионисия, сможет ли тот забыть и не зазрит ли давешнего гонения, воздвигнутого на него великим князем?
– Княже!
– Суздальский архиепископ посмотрел на него с упрёком.
– Егда мог бы аз ся огорчить той, давешней безлепостью, не был бы достоин места сего! Не мне, но Великой Руси то - надобно, дабы на престоле владычном был муж, достойный сана сего, и воин Христов, ибо тяжка судьба земли нашей и не скоро возможет Русь, воздохнув, опочить в славе и спокойствии
Дмитрий склонил голову. Помедлил, подумал и сказал, наконец:
– Быть по сему!
Пимен тотчас узнал о соборном решении и, встречаясь с князем, смотрел на него с тем выражением, при котором не знаешь, чего ждать. То ли тебя предадут, то ли убьют из-за угла, то ли кинутся со слезами целовать руки, умолять, и это последнее было страшнее иного, потому что подлей. Не дай Господи! Видеть такое унижение духовного властителя было несносно Дмитрию. Расставаясь с Пименом, Дмитрий долго приходил в себя, отругивался, рычал в объятиях жены...
А в лугах косили, и жизнь, казалось, налаживалась. Но тут скончался тесть, суздальский князь Дмитрий Костантиныч. Разладилось разом хрупкое равновесие отношений с нижегородским княжеским домом, снова встал вопрос о Василии Кирдяпе с Семёном, помогших Тохтамышу захватить Москву.
Евдокия рыдала. Собралась Дума. Постановили поддержать Бориса Кстиныча в его притязаниях на нижегородский стол. А тут из Орды Фёдор Кошка с вестью: "Великое княжение закачалось, нужно серебро, много серебра! Восемь тыщ. (Это ж - всё княжество разорить!) И - враз".
Кошка сполз с лавки, упал на колени:
– Князь-батюшка! Не передолим, всё ить истеряем той порой!
– Ладно, Фёдор! Прошай у купцей, гостей торговых. Займуй у всех! Грамоты я подпишу. Был бы у нас митрополит другой! Сей бы только год и устоять нам с тобой!
Новая пакость явилась ближе к зиме. Фряги, давшие князю заёмное серебро, обнаглели. Некомат, подговоривший на измену покойного Ивана Вельяминова, явился забирать свои сёла, принадлежавшие ему на Москве. Бояре не ведали, что вершить: фрягов-де нынче утеснять не велено! И Дмитрия понесло, прорвало:
– А меня вы уже не боитесь? Умер я? Сдох? Али мне чёрны вороны очи выняли?!
Уже через два часа в сгущающихся сумерках мчалась стража - имать недруга князя. Некомат был схвачен, несмотря на фряжские жалобы. Депутации фрягов, что требовали отослать Некомата в Кафу, было отказано в приёме.
– Что дороже, - спросил князь сомневающихся боярских думцев, - серебро али честь? Честь потерять - и серебра того не нать боле. Не для зажитка живём, для Господа!
Уже вечером, в постели, Евдокия спросила:
– Вспоминаешь Ивана?
– Всё было правильно, - перемолчав, сказал князь.
– А токмо своих губить не след! Эту вот мразь надобно давить! Чтобы Русь...
– Недоговорил, но жена поняла и погладила лицо своего лады.
Некомат был казнён на Болоте, на рассвете ненастного дня. Сёла предателя Дмитрий забрал под себя.
И возмущения фрягов, многими ожидаемого, не последовало. Натолкнувшись на княжескую твердоту, они отреклись от Нико Маттеи.
Твёрдость правителя, оберегающего свою землю, подчас оказывается сильнее всех ухищрений дипломатии, тем более, когда за ней - правда.
Глава 10
Сергий прошёл двором монастыря, заранее улыбаясь. В келье его ждал Стефан Храп, и оттого было радостно. Радостно от снега, от белизны полей, от порядка в монастыре и от того, что с ним, со Стефаном, к нему возвращалась молодость, дерзающая, горячая, со своим вечным устремлением к неведомому, в далёкие дали...
Сейчас из этих дальних далей Храп и вернулся, вызванный великим князем не без его помощи. Стефан Храп! Выученик Григорьевского затвора в Ростове Великом, откуда вышли и он с братом, и инок Епифаний, изограф и книжник, часто споривший со Стефаном Храпом ещё во время учения, и многие иные, духовно ратоборствующие ныне по городам и весям Русской земли...
Сергий поднялся по ступеням. Вошёл в келью. Троекратно облобызался со Стефаном. Уселся, осматривая сорокалетнего мужа, претерпевшего всё - и нужду, и голод, и поругания, и угрозы, и многократные нахождения язычников. Но даже и во внешности проповедника - ни в речах, ни в лице, мужественном, всё ещё покрытом загаром, с румянцем во всю щёку, - не чувствовалось перенесённых лишений, и в его речах не было жалоб, лишь насмешка над главным местным жрецом Памой, убоявшимся воды и огня.
Сергий прикрыл глаза и увидел Двину, Вычегду. Боры, зырянские выселки на крутоярах, обнесённые оградой из заострённых кольев, кумирни с конскими черепами на ветвях деревьев, священную берёзу, которую рубил Стефан, такой же, сверкающий взором, с развихрённой бородой, неустрашимый среди мятущихся язычников.
– Красиво тамо, - сказал он.
– Дивная, несказанная красота!
– сказал Стефан.
И полились рассказы, и Сергий видит, как Стефан крестит зырян, ставит часовни, рубит храмы, учит читать новообращённых на своём, зырянском языке, азбука которого была изобретена Стефаном.
– У их кумиры - Воиполь и Золотая баба!
– сказал Стефан.
– В Обдорской стране, бают, идол ейный стоит, из золота произведён, и поклоняются ему все - и обдорцы, и югра, и вогуличи... Деревьям ся кланяют, камням, огню, духам добрым и злым, как в первые времена, ещё до крещения. Доселе не ведают истинной веры!
А Сергий, слушая Стефана, вспоминал первых крестителей славян, которые тоже начали с того, что измыслили азбуку, чтобы преподать слово Божие неофитам на понятном тем языке... Сколько столетий минуло! И вот уже Русь создаёт грамоту для народов, не ведавших до того письма, приобщает к Свету и Истине, и делают это наши люди, русичи, исхитрённые книжному разумению в Русской земле, в городе Ростове. Уже там Стефан и начал изобретать свою пермскую грамоту! И как это - чудесно! Как славно, что народились уже на Руси свои проповедники слова Божия и понесли святое слово иным языкам и землям! Простецы, не ведавшие ни времён, ни сроков, учат у него ныне Часослов, Осьмигласник и Псалтырь на своём языке! И всё это - и переводы священных книг, и училища, и храмы - сотворено Стефаном!