Светолия
Шрифт:
Сережа, не торопясь никуда, ни зачем не гонясь, шел по этому, открытому вечности лесу; иногда останавливался и прислонившись спиной к коре долго созерцал, сливаясь с этим лесом; пытаясь постичь - что же это за простор над ним... И не мог постичь, от чего восторженные мурашки бежали по коже его.
* * *
– Просыпайся! А ну поднимайся!
– заскрежетала у его уха крыса.
Сережа открыл глаза и понял, что служит ей уже более пятнадцати дней: пятнадцать то дней он сосчитал точно, а потом и сбился со счета - такими эти дни были однообразными и уродливыми.
Каждое утро будила его старуха,
По подземной норе она вела его к решетке; выглядывала - нет ли кого поблизости, поднимала ее и выпускала Сережу на закуток станции.
И вот этот, потемневший, одетый во рванье, сгорбленный мальчик, совсем не похожий на прежнего Сережу - только глаза остались прежними - целый день он ходил по электричкам, жалобным и громким голосом просил милостыню; причем старался так как знал, что, если не соберет столько-то монет - так старуха изобьет его своей темной, кривой палкой - изобьет сильно, до крови, как было уже несколько раз...
И несколько раз он видел людей в которых он признал охранников своего отца, видел он и своего отца (мать в это время лежала в горячке).
И так ему хотелось закричать: "Это я, Сережа!", убраться из этих, грохочущих, душных подземелий; но он понимал, что отец его не узнает, но только опечалится еще больше - а отец, был сейчас небритым, да и одежда, обычно блестящая; вычищенная до блеска, теперь была мятой; глаза покраснели от бессонных ночей.
Он выкрикивал:
– Мальчика ли не видели...
– и описывал Сережу; раз они встретились глазами - Сережа побыстрее отвел взгляд, но отец подбежал, поднял его за подбородок; прошептал что-то отчаянно и пошел дальше... У Саши потом потекла кровь из носа и долго не хотела останавливаться.
И вот наступил какой-то, неведомо какой по счету, мучительный день, но разбудив Сережу старуха-крыса говорила слова совсем необычные:
– Сегодня, когда вернешься, меня не найдешь! Убегу я на гору, где соберемся все мы - ведьмы, колдуньи, чародейки на праздник. Вернусь же я только к утру. Ты вернешься - монеты положь, да ложись спать. А коли к двери зеленой подойдешь, коли только дотронешься до нее, сразу в кусок сыра обратишься: приду - съем!
– Хорошо! Хорошо!
– закивал головой Сережа, а мышка Томас тихонько пискнула.
Про себя же Сережа подумал: "Как же послушаюсь я твоих угроз! Надоело! Не боюсь в сыр превратится - все уголки здесь обхожу, найду, как с колдовством твоим совладать!"
Выпустила старуха Сережу, а у него только и мыслей было, как бы вернуться побыстрее да найти какую-нибудь колдовскую книгу. Он и милостыню собирать не стал - уже знал, что этой ночью все изменится - либо он и впрямь кусочком сыра станет, либо обретет свободу.
Он стоял у стены какой-то станции, наблюдая, как людской поток поднимается вверх по эскалатору, представлял себя какое ясное, какое теплое должно быть там небо - ведь там, должно быть уж май цвел пышными ветвями. Как хотелось сразу убежать туда - но он помнил, проклятье крысы: "Только увидишь свет небесный - сразу сыром станешь!" и потому он мучительно стонал, борясь с жаждой бросится по
"Ведь, я раньше и не замечал, как прекрасна весна! Смотрел в безразличии на деревья - через окно смотрел; а потом, в эту чудесную пору, проводил часы перед экранами, такими блеклыми, неживыми против красы той! Как же хочу я бежать по воле, да босыми ногами, чтоб земельку родную, милую, из которых так много дочерей да сынов прекрасных взросло! Так хочу к древностям твоим мать сыра земля прикоснуться! О поля, реки, о озера, о дерева!.. Быстрее бы, быстрее бы все решилось - быстрее бы из этой преисподней блеклой вырваться!"
Настороженно мяукнул сидевший на плече Томас и перед Сережей остановились двое "служителей порядка" таких массивных, что ему сначала подумалось, что это слоны вырвались из зоопарка.
– Кто такой, документы есть?
– грубый, безразличный к чужой беде голос.
– Документы... есть... не знаю...
– зашептал и стал пятится Сережа.
– Проедем!
– Мне идти надо, понимаете?!
– Так!
– голос сразу стал сильно раздраженным.
Сережу схватили за руку и поволокли к эскалатору. Мальчик попытался вырваться, однако здоровенная ручища сжалась, словно тиски.
– Пшли! Пшли!
– его с силой дернули, отчего Сережа стал падать; однако, упасть ему не дали; подхватили, поставили на движущиеся, вверх ступени.
– Не дергайся!
– Рука болит!
– Сережа скривился, застонал, даже заплакал - и все с расчетом, который и оправдался: на них стали косится, а какая-то старушка даже пронзительно возмутилась: "варварам, нехристям, фашистам...". Сережа застонал громче и действительно отчаянно - тогда руку отпустили, схватили за плечо.
"Ну вот - либо меня съест какая-нибудь мышка, либо..." - Сережа, понимая, что второго шанса не будет, дернулся в сторону.
Он метнулся через перегородку, на которой набухали гнилью цилиндрические светильники; метнулся в ту сторону, где второй поток засасывался в грохочущие недра.
– Эх ты гад!
– удивленно и как-то обиженно выдохнул "служитель порядка" в руке которого остался кусок грязного тряпья с Сережиного плеча.
Мальчик же, прыгнув через ограждение, упал, заскользил по поверхности вниз, ухватился за светильник - тут его схватили за ногу.
– Иди сюда, рванье!
Сережа намертво уцепился в источник блеклого цвета, эскалатор же непрерывно двигался и "служители порядка" уехали вверх - у одного остался обрывок с Сережиного плеча, у другого - порванный ботинок.
Сережа, наконец, перекинулся через ограждение; и, растолкнув стоячих, перебрался на ту часть эскалатора, где торопливые сбегали в визжащее подземелье.
– Держи его!
– зло завопили откуда-то сверху, и Сережу еще раз схватили; однако, он и в этот раз, едва не упав, вырвался, оставив кому-то на память еще один кусок своей одежки.
Вот и станция: Сережа, распихивая народную массу, пробивался к краю платформы, а за ним гнались уже другие (а может и те же) массивные, похожие на слонов "служители порядка".